Login
У ПРИЧАЛОВ РУССКОЙ ВСЕЛЕННОЙ
195 просмотров
Перейти к просмотру всей ветки
Писать о поэзии, притом классической, ныне дело почти безнадежное. Иное, если поэзия принимается как озарение сути, глобально пронзающая русские смыслы, коим нет размера, кои везде - на земных небесах, в ангельском грехопадении, религии атеизма, в болезненном счастье, но, главное, в вечности сомнений, объяснений не требующих, ибо их признает только чувство. А оно за себя правильно скажет. Кому это не чужое, тот останется с автором до последнего листа.
Камиль Тангалычев, поэт из Саранска и автор "Лунной мастерской", не наставник, не поводырь, а просто задумавшийся на перекрестке житейских стремнин путник, у которого, пусть на бегу, но все же стоит хотя бы спросить: "Который час?". И он ответит: "Не торопитесь, уже пора".
- Право, Камиль Абидуллович, пора сказать что-то незамызганное о русском глаголе, как о полинациональной идеологии. Когда взяли перо, надеюсь, понимали, к какой пытке души себя приговорили? Такой предмет, где даже сверхзадачу ставить жутковато, а до того, чтоб решать ее... мыслимо ли!? И все же?..
- "Лунная мастерская", в которой я говорю о гениях нашей земли, безусловно, является книгой о поэзии, но в самом широком и даже нетрадиционном смысле. Как о поэтах, здесь говорится не только о Лермонтове, Тютчеве, Державине, Кольцове, но и о Достоевском, Булгакове, Толстом и даже о Чайковском, Шишкине, Рублеве, Вернадском и Ленине. Поэзией я называю всю культуру своей земли, культуру, которая и делает нашу землю великой и вечной. Поэзией я называю мастерство гениев, их умение делать вечные дела. В этом смысле революция стоит в одном ряду с эпопеей, картина живописи - с оперой, икона - с теорией живого вещества. В этом же смысле горы книжной продукции остаются за чертой поэзии.
Это не литературоведение и не литературная критика. Это, по большому счету, книга о России.
Тайна России - в ее поэзии, национальная идея России - в ее поэзии, то бишь - в умении жить в согласии с вечностью. Лишь этим можно объяснить то, что даже в трагические, даже в мрачные годы Россия творит, делает открытия в области духа, не перестает смотреть на звезды сквозь сумрак бытия.
- Может, в единую пространственность космоса земного и небесного, где "звезда с звездою говорит". Думаю, для поэта то была не чистая аллегория, а большое мирозданческое созвучие человека и всего планетарного сознания со светом Божьим, сказанное по-русски с великой простотой, которую не осилило до него ни гарцующая фантазия пытливого юнца, ни каленая долгая мудрость философа, а сказал Лермонтов, да так, будто мы иначе не помышляли отроду. Распахнутое подсознание гения и есть причал для общественных духовных борений и созерцаний, где зовом веры мы возвышаем мысли и натыкаемся на свои же капканы совести.
- Лермонтов потому кажется человечеству звездно-космическим поэтом, что он поверил порыву говорящих звезд, ищущих Бога на земле. Человечество не всегда помнит о том, что земля - это тоже небо. Для Лермонтова прежде всего небом является земля - пустыня.
В чем космическая драма Лермонтова? Он сам о ней сказал: "Выхожу один я на дорогу". Он один выходил на дорогу, которая ждала Бога. И Лермонтов знал, что это за дорога. Он хотя бы демоном хотел по ней пройти и хотя бы демоном на этом пути стремился встретить Всевышнего, который рано или поздно ступит на кремнистый путь. "И счастье я могу постигнуть на земле, и в небесах я вижу Бога..."
Но Лермонтов не сумел стать демоном. В тучах, начищенных тысячелетним полнолунием, уже не было столько черноты. Лермонтов оставался ангелом. Но Бога сопровождают только им самим избранные херувимы. Поэты же остаются в золотой середине между избранными и отвергнутыми, и доступными фасками туч и полнолуния на пергаменте судьбы рисуют портрет своего Отца.
Рисуют, часто обливаясь незримыми слезами.
- Современники и летописцы золотого века русской литературы не раз замечали, что Лермонтов "шире и глубже" Пушкина. Однако Пушкин - беспрекословный символ русского мироощущения. Лермонтов - его пасхальная эпитафия. Я говорю о вместимости эпохи для двух гениев, об их двуединстве.
- Трудно безоговорочно принимать классический тезис о близости к Пушкину Лермонтова. Было своего рода искушение небесного Лермонтова землей, поскольку рай на земле всегда более привлекателен, чем призрачный рай в небесах. Однако Лермонтова не отпускали именно небеса. Его космизм был внутренне несовместим с пушкинским земным началом, с ямщиками, станционными смотрителями и столичными красавицами. Хотя бы сравнить лермонтовского и пушкинского "пророков"...
А вообще-то, русская литература в целом тяготеет к космизму, к первородине духа, к вселенской философии. Этим она, главным образом, и характеризуется, это ей близко, только этим она и жива в мире, а Пушкин - немеркнущая экзотика русской земли, ее белая зависть, ее - заложницы небес - мечта об освобождении. Заточение вечно, вечна и мечта. Значит, в русской поэзии и Пушкин вечен в своей единственности. Ближе к XIX веку небесное стихотворное знание заметило прекрасный пушкинский поэтический размер - доморощенный, как звон ручья или шелест кудрявого дерева, как проявление торжества собственной гармонии земли. Заметило и позаимствовало этот размер, что и стало главным условием вечности пушкинского имени...
- И все-таки, кажется, пушкинский дар больше воспринимается верным камертоном, по которому Россия зазвучала вровень со своим первозданным дыханием.
- Поэзия Пушкина - полет земной, полет горизонтальный, подобный движению стрелы. Его рифмованная метафора не возносится ввысь, не тяготеет к звездам, не стремится к луне. Напротив, она луну притягивает к земле.
Но есть необходимость внести ясность в понятие "небесный" относительно происхождения поэтов. Речь не о физическом происхождении. Это, скорее, определение пущей воздушности философии, пущей звездности стиля, пущей лунности метафоры, поскольку иным художникам лунная философия ближе, чем земная.
- Мы же не знаем, что такое правда гения, как не должно знать прыткому уму правду истины. Само название "Лунная мастерская" как бы чертит ту превосходную грань, что мерцающе парит над усталой логикой в неодолимости образа. По-моему, эта вечная схватка человеческого ума и чувства, которая бывает и роковой, и дерзкой, и блистательно атакующей, и мученически предродовой, но, к счастью, не запечатленной навсегда стандартом формулы знания. Не здесь ли первый вопрос и главный посыл книги о поэзии?
- Поэтические книги пишутся для Бога, они - как благодарение за дар. И когда Всевышний принимает от поэтов их благодарность, рождается живое вещество метаистории. Что это такое, Вернадский болезненно ощущал. После прочтения романа на тривиально-вечную тему жизни и смерти, Вернадский написал в дневнике: "А между тем, то общее впечатление, которое я не могу никогда выразить в ясных образах, но, может быть, ясно чувствую, - мысль изреченная есть ложь. Но я ее чувствую очень ясно внутренней своей сущностью".
Но когда же "мысль изреченная" будет правдой? Только тогда, когда она выражена образами и глаголом, добытыми внутри материи безоглядного признания Бога. Вернадский, возможно, подозревал, что в подлунном мире существует еще живое вещество стиля, которое в особо озаренные часы самоорганизуется в чудесные тексты...
Вернадскому была близка существовавшая гипотеза о том, что в догеологические времена произошло отделение Луны от Земли. Если такое и впрямь произошло, то, наверное, накануне зарождения разумной жизни сама Земля отправила на небеса кусок своей плоти в знак покорного признания единственности Творца. И чудным воскрешением ноосферы стало появление живой оболочки вокруг Земного шара. И не во имя ли этого была принесена космическая жертва? Ведь отделение Луны от Земли можно считать святым земным жертвоприношением накануне гениального - разумной живой жизни, накануне появления человека. Земля родила светило и пожертвовала им во имя вечной поэзии. И сегодня не холодная Луна светит по ночам, а святая жертва напоминает о времени космической молитвы.
- В час звездный, месяц осиявший...
- Вернадский, создавая теорию живого вещества, оберегал от сглаза материю божественного духа, материю ангельской плоти. Живое вещество живет только во имя материи духа. Потому это вещество и открыло свою тайну Вернадскому, что не оно является тайной. Вернадский понимал это, потому и не стремился переступить прозрачную черту. Как раз по причине богобоязненности он и подчеркивал материализм своего мировоззрения, отрицал роль Всевышнего в создании мира. Он боялся писать стихи.
- Это в буквальном понимании. Это лишь в момент богоотступнических катастроф, как сегодня, выразителям истинного просвещения начинают рыть забвенческие могилы. То мученический крест пророков.
И Ленина среди них прежде всего стоит понимать как неприятеля практических деформаций религиозности, ее пассивной уничижительной роли на сломе эпох, а не как богоборца, ибо его великое подвижничество направлено к заповедям священным, что первородно для всех диалектических конфессий. Не ленинское ли сердце первым страстно отозвалось на злой скрежет мутного времени аккордами революции, тактами тональности, открывшими доселе невиданные общественные человеческие обозрения и смыслы, которым каждый зрячий ум и ныне, восстав над буйством ничтожных витийств и копошений, над оскалом призраков дьявольского реванша, измены не свершит. И верует, что правда на Руси, как рифма, повторится.
Александр ОФИЦЕРОВ (Хэдлер)
"Экономическая газета" ╧ 41 (262), октябрь 1999
[pre]
Камиль Тангалычев, поэт из Саранска и автор "Лунной мастерской", не наставник, не поводырь, а просто задумавшийся на перекрестке житейских стремнин путник, у которого, пусть на бегу, но все же стоит хотя бы спросить: "Который час?". И он ответит: "Не торопитесь, уже пора".
- Право, Камиль Абидуллович, пора сказать что-то незамызганное о русском глаголе, как о полинациональной идеологии. Когда взяли перо, надеюсь, понимали, к какой пытке души себя приговорили? Такой предмет, где даже сверхзадачу ставить жутковато, а до того, чтоб решать ее... мыслимо ли!? И все же?..
- "Лунная мастерская", в которой я говорю о гениях нашей земли, безусловно, является книгой о поэзии, но в самом широком и даже нетрадиционном смысле. Как о поэтах, здесь говорится не только о Лермонтове, Тютчеве, Державине, Кольцове, но и о Достоевском, Булгакове, Толстом и даже о Чайковском, Шишкине, Рублеве, Вернадском и Ленине. Поэзией я называю всю культуру своей земли, культуру, которая и делает нашу землю великой и вечной. Поэзией я называю мастерство гениев, их умение делать вечные дела. В этом смысле революция стоит в одном ряду с эпопеей, картина живописи - с оперой, икона - с теорией живого вещества. В этом же смысле горы книжной продукции остаются за чертой поэзии.
Это не литературоведение и не литературная критика. Это, по большому счету, книга о России.
Тайна России - в ее поэзии, национальная идея России - в ее поэзии, то бишь - в умении жить в согласии с вечностью. Лишь этим можно объяснить то, что даже в трагические, даже в мрачные годы Россия творит, делает открытия в области духа, не перестает смотреть на звезды сквозь сумрак бытия.
- Может, в единую пространственность космоса земного и небесного, где "звезда с звездою говорит". Думаю, для поэта то была не чистая аллегория, а большое мирозданческое созвучие человека и всего планетарного сознания со светом Божьим, сказанное по-русски с великой простотой, которую не осилило до него ни гарцующая фантазия пытливого юнца, ни каленая долгая мудрость философа, а сказал Лермонтов, да так, будто мы иначе не помышляли отроду. Распахнутое подсознание гения и есть причал для общественных духовных борений и созерцаний, где зовом веры мы возвышаем мысли и натыкаемся на свои же капканы совести.
- Лермонтов потому кажется человечеству звездно-космическим поэтом, что он поверил порыву говорящих звезд, ищущих Бога на земле. Человечество не всегда помнит о том, что земля - это тоже небо. Для Лермонтова прежде всего небом является земля - пустыня.
В чем космическая драма Лермонтова? Он сам о ней сказал: "Выхожу один я на дорогу". Он один выходил на дорогу, которая ждала Бога. И Лермонтов знал, что это за дорога. Он хотя бы демоном хотел по ней пройти и хотя бы демоном на этом пути стремился встретить Всевышнего, который рано или поздно ступит на кремнистый путь. "И счастье я могу постигнуть на земле, и в небесах я вижу Бога..."
Но Лермонтов не сумел стать демоном. В тучах, начищенных тысячелетним полнолунием, уже не было столько черноты. Лермонтов оставался ангелом. Но Бога сопровождают только им самим избранные херувимы. Поэты же остаются в золотой середине между избранными и отвергнутыми, и доступными фасками туч и полнолуния на пергаменте судьбы рисуют портрет своего Отца.
Рисуют, часто обливаясь незримыми слезами.
- Современники и летописцы золотого века русской литературы не раз замечали, что Лермонтов "шире и глубже" Пушкина. Однако Пушкин - беспрекословный символ русского мироощущения. Лермонтов - его пасхальная эпитафия. Я говорю о вместимости эпохи для двух гениев, об их двуединстве.
- Трудно безоговорочно принимать классический тезис о близости к Пушкину Лермонтова. Было своего рода искушение небесного Лермонтова землей, поскольку рай на земле всегда более привлекателен, чем призрачный рай в небесах. Однако Лермонтова не отпускали именно небеса. Его космизм был внутренне несовместим с пушкинским земным началом, с ямщиками, станционными смотрителями и столичными красавицами. Хотя бы сравнить лермонтовского и пушкинского "пророков"...
А вообще-то, русская литература в целом тяготеет к космизму, к первородине духа, к вселенской философии. Этим она, главным образом, и характеризуется, это ей близко, только этим она и жива в мире, а Пушкин - немеркнущая экзотика русской земли, ее белая зависть, ее - заложницы небес - мечта об освобождении. Заточение вечно, вечна и мечта. Значит, в русской поэзии и Пушкин вечен в своей единственности. Ближе к XIX веку небесное стихотворное знание заметило прекрасный пушкинский поэтический размер - доморощенный, как звон ручья или шелест кудрявого дерева, как проявление торжества собственной гармонии земли. Заметило и позаимствовало этот размер, что и стало главным условием вечности пушкинского имени...
- И все-таки, кажется, пушкинский дар больше воспринимается верным камертоном, по которому Россия зазвучала вровень со своим первозданным дыханием.
- Поэзия Пушкина - полет земной, полет горизонтальный, подобный движению стрелы. Его рифмованная метафора не возносится ввысь, не тяготеет к звездам, не стремится к луне. Напротив, она луну притягивает к земле.
Но есть необходимость внести ясность в понятие "небесный" относительно происхождения поэтов. Речь не о физическом происхождении. Это, скорее, определение пущей воздушности философии, пущей звездности стиля, пущей лунности метафоры, поскольку иным художникам лунная философия ближе, чем земная.
- Мы же не знаем, что такое правда гения, как не должно знать прыткому уму правду истины. Само название "Лунная мастерская" как бы чертит ту превосходную грань, что мерцающе парит над усталой логикой в неодолимости образа. По-моему, эта вечная схватка человеческого ума и чувства, которая бывает и роковой, и дерзкой, и блистательно атакующей, и мученически предродовой, но, к счастью, не запечатленной навсегда стандартом формулы знания. Не здесь ли первый вопрос и главный посыл книги о поэзии?
- Поэтические книги пишутся для Бога, они - как благодарение за дар. И когда Всевышний принимает от поэтов их благодарность, рождается живое вещество метаистории. Что это такое, Вернадский болезненно ощущал. После прочтения романа на тривиально-вечную тему жизни и смерти, Вернадский написал в дневнике: "А между тем, то общее впечатление, которое я не могу никогда выразить в ясных образах, но, может быть, ясно чувствую, - мысль изреченная есть ложь. Но я ее чувствую очень ясно внутренней своей сущностью".
Но когда же "мысль изреченная" будет правдой? Только тогда, когда она выражена образами и глаголом, добытыми внутри материи безоглядного признания Бога. Вернадский, возможно, подозревал, что в подлунном мире существует еще живое вещество стиля, которое в особо озаренные часы самоорганизуется в чудесные тексты...
Вернадскому была близка существовавшая гипотеза о том, что в догеологические времена произошло отделение Луны от Земли. Если такое и впрямь произошло, то, наверное, накануне зарождения разумной жизни сама Земля отправила на небеса кусок своей плоти в знак покорного признания единственности Творца. И чудным воскрешением ноосферы стало появление живой оболочки вокруг Земного шара. И не во имя ли этого была принесена космическая жертва? Ведь отделение Луны от Земли можно считать святым земным жертвоприношением накануне гениального - разумной живой жизни, накануне появления человека. Земля родила светило и пожертвовала им во имя вечной поэзии. И сегодня не холодная Луна светит по ночам, а святая жертва напоминает о времени космической молитвы.
- В час звездный, месяц осиявший...
- Вернадский, создавая теорию живого вещества, оберегал от сглаза материю божественного духа, материю ангельской плоти. Живое вещество живет только во имя материи духа. Потому это вещество и открыло свою тайну Вернадскому, что не оно является тайной. Вернадский понимал это, потому и не стремился переступить прозрачную черту. Как раз по причине богобоязненности он и подчеркивал материализм своего мировоззрения, отрицал роль Всевышнего в создании мира. Он боялся писать стихи.
- Это в буквальном понимании. Это лишь в момент богоотступнических катастроф, как сегодня, выразителям истинного просвещения начинают рыть забвенческие могилы. То мученический крест пророков.
И Ленина среди них прежде всего стоит понимать как неприятеля практических деформаций религиозности, ее пассивной уничижительной роли на сломе эпох, а не как богоборца, ибо его великое подвижничество направлено к заповедям священным, что первородно для всех диалектических конфессий. Не ленинское ли сердце первым страстно отозвалось на злой скрежет мутного времени аккордами революции, тактами тональности, открывшими доселе невиданные общественные человеческие обозрения и смыслы, которым каждый зрячий ум и ныне, восстав над буйством ничтожных витийств и копошений, над оскалом призраков дьявольского реванша, измены не свершит. И верует, что правда на Руси, как рифма, повторится.
Александр ОФИЦЕРОВ (Хэдлер)
"Экономическая газета" ╧ 41 (262), октябрь 1999
[pre]