Говорить о людях в таких глобальных масштабах (немецкие-русские) мне не очень нравится, но все-таки. Тема о разнице менталитетов постоянно затрагивает всех эмигрантов из бывшего советского пространства, вот мои наблюдения на этот счет.
Работаю в коллективе, который состоит только из местных. Отношение ко мне безупречное, все мужчины джентельмены, веселые и приятные в общении. В кои-то веки затащила меня подруга на вечеринку русских. У Светы, так звать знакомую подруги, был день рождения. Компания была в состоянии вульгарно-пошлого угара, мужчины пропотели от водки с коньяком, женщины сплетничали. Вот я и задумалась, это и есть русская душа? Когда Света ушла на кухню, ее муж Стас подсел ко мне и начал меня тискать, положив свою волосатую ладонь мне на колени. Когда я его вежливо отчитала, он пытался мне разъяснить, что любая женщина должна быть польщена от авансов такого мужланистого и любвеобильного повесы. Стас начал мне рассказывать о том, сколько он зарабатывает и на какой машине ездит на работу. Но из всего этого я стараюсь не делать вывода о менталитетах. Вспомнилась статья Довлатова, очень рекомендую, ибо она весьма точно описывает ситуацию:
Рассказывают, что писатель Владимир Набоков, годами читая лекции в Корнельском университете юным американским славистам, бился в попытках объяснить им ╚своими словами╩ суть непереводимых русских понятий ≈ ╚интеллигенция╩, ╚пошлость╩, ╚мещанство╩ и ╚хамство╩. Говорят, с ╚интеллигенцией╩, ╚пошлостью╩ и ╚мещанством╩ он в конце концов справился, а вот растолковать, что означает слово ╚хамство╩, так и не смог.
Обращение к синонимам ему не помогло, потому что синонимы ≈ это слова с одинаковым значением, а слова ╚наглость╩, ╚грубость╩ и ╚нахальство╩, которыми пытался воспользоваться Набоков, решительным образом от ╚хамства╩ по своему значению отличаются. Наглость ≈ это в общем-то способ действия, то есть напор без моральных и законных на то оснований, нахальство ≈ это та же наглость плюс отсутствие стыда, что же касается грубости, то это скорее ≈ форма поведения, нечто внешнее, не затрагивающее основ, грубо можно даже в любви объясняться, и вообще действовать с самыми лучшими намерениями, но грубо, грубо по форме ≈ резко, крикливо и претенциозно.
Как легко заметить, грубость, наглость и нахальство, не украшая никого и даже заслуживая всяческого осуждения, при этом все-таки не убивают наповал, не опрокидывают навзничь и не побуждают лишний раз задуматься о безнадежно плачевном состоянии человечества в целом. Грубость, наглость и нахальство травмируют окружающих, но все же оставляют им какой-то шанс, какую-то надежду справиться с этим злом и что-то ему противопоставить.
Помню, еду я в ленинградском трамвае, и напротив меня сидит пожилой человек, и заходит какая-то шпана на остановке, и начинают они этого старика грубо, нагло и нахально задевать, и тот им что-то возражает, и кто-то из этих наглецов говорит: ╚Тебе, дед, в могилу давно пора!╩ А старик отвечает: ╚Боюсь, что ты с твоей наглостью и туда раньше меня успеешь!╩ Тут раздался общий смех, и хулиганы как-то стушевались. То есть ≈ имела место грубость, наглость, но старик оказался острый на язык и что-то противопоставил этой наглости.
С хамством же все иначе. Хамство тем и отличается от грубости, наглости и нахальства, что оно непобедимо, что с ним невозможно бороться, что перед ним можно только отступить. И вот я долго думал над всем этим и, в отличие от Набокова, сформулировал, что такое хамство, а именно: хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые, но при этом ≈ умноженные на безнаказанность. Именно в безнаказанности все дело, в заведомом ощущении ненаказуемости, неподсудности деяний, в том чувстве полнейшей беспомощности, которое охватывает жертву. Именно безнаказанностью своей хамство и убивает вас наповал, вам нечего ему противопоставить, кроме собственного унижения, потому что хамство ≈ это всегда ╚сверху вниз╩, это всегда ╚от сильного ≈ слабому╩, потому что хамство ≈ это беспомощность одного и безнаказанность другого, потому что хамство ≈ это неравенство.
Десять лет я живу в Америке, причем не просто в Америке, а в безумном, дивном, ужасающем Нью-Йорке, и все поражаюсь отсутствию хамства. Все, что угодно, может произойти здесь с вами, а хамства все-таки нет. Не скажу, что я соскучился по нему, но все же задумываюсь ≈ почему это так: грубые люди при всем американском национальном, я бы сказал, добродушии попадаются, наглые и нахальные ≈ тоже, особенно, извините, в русских районах, но хамства, вот такого настоящего, самоупоенного, заведомо безнаказанного, ≈ в Нью-Йорке практически нет. Здесь вас могут ограбить, но дверью перед вашей физиономией не хлопнут, а это немаловажно.
И тогда я стал думать, припоминать: при каких обстоятельствах мне хамили дома. Как это получалось, как выходило, что вот иду я по улице ≈ тучный, взрослый и даже временами в свою очередь нахальный мужчина, во всяком случае явно не из робких, бывший, между прочим, военнослужащий охраны в лагерях особого режима, закончивший службу в Советской Армии с чем-то вроде медали ≈ ╚За отвагу, проявленную в конвойных войсках╩, ≈ и вот иду я по мирной и родной своей улице Рубинштейна в Ленинграде, захожу в гастроном, дожидаюсь своей очереди, и тут со мной происходит что-то странное: я начинаю как-то жалобно закатывать глаза, изгибать широкую поясницу, делать какие-то роющие движения правой ногой, и в голосе моем появляется что-то родственное фальцету малолетнего попрошайки из кинофильма ╚Путевка в жизнь╩.
Я говорю продавщице, женщине лет шестидесяти: ╚Девушка, миленькая, будьте добречки, свесьте мне маслица граммчиков сто и колбаски такой, знаете, нежирненькой, граммчиков двести...╩ И я произношу эти уменьшительные суффиксы, изо всех сил стараясь понравиться этой тетке, которая, между прочим, только что прикрепила к своему бидону записку для своей сменщицы, что-то вроде: ╚Зина, сметану не разбавляй, я уже разбавила...╩, и вот я изгибаюсь перед ней в ожидании хамства, потому что у нее есть колбаса, а у меня еще нет, потому что меня ≈ много, а ее ≈ одна, потому что я, в общем-то, с известными оговорками, ≈ интеллигент, а она торгует разбавленной сметаной...
И так же угодливо я всю жизнь разговаривал с официантами, швейцарами, водителями такси, канцелярскими служащими, инспекторами домоуправления ≈ со всеми, кого мы называем ╚сферой обслуживания╩. Среди них попадались, конечно, милые и вежливые люди, но на всякий случай изначально я мобилизовывал все уменьшительные суффиксы, потому что эти люди могли сделать мне что-то большое, хорошее, важное, вроде двухсот граммов колбасы, а могли ≈ наоборот ≈ не сделать, и это было бы совершенно естественно, нормально и безнаказанно.
И вот так я прожил 36 лет, и переехал в Америку, и одиннадцатый год живу в Нью-Йорке, и сфера обслуживания здесь - не то пажеский корпус, не то институт благородных девиц, и все вам улыбаются настолько, что первые два года в Америке один мой знакомый писатель из Ленинграда то и дело попадал в неловкое положение, ему казалось, что все продавщицы в него с первого взгляда влюбляются и хотят с ним уединиться, но потом он к этому привык.
И все было бы замечательно, если бы какие-то виды обслуживания ≈ почта, например, или часть общественного транспорта - не находились и здесь в руках государства, что приближает их по типу к социалистическим предприятиям, и хотя до настоящего хамства здешняя почта еще не дошла, но именно здесь я видел молодую женщину за конторкой, с наушниками и с магнитофоном на поясе, которая, глядя на вас, как на целлофановый мешок, слушала одновременно рок-песенки и даже как-то слегка агонизировала в такт. С тех пор я чаще всего пользуюсь услугами частной почтовой компании UPS, и здесь мне девушки улыбаются так, что поневоле ждешь ≈ вот она назначит тебе в конце разговора свидание, но даже после того, как этого, увы, не происходит, ты все равно оказываешься на улице более или менее довольный собой.