Однако сколько бы ни выступал Юлиан за терпимость, сколько бы ни был свободен при вынесении приговора от влияния конфессии споривших, сколько бы ни требовал высокого морального облика от своих священников, philanthropia беспартийности, справедливости, доброты, даже любви к врагам, — подстрекаемых фанатиками, он сам, «несмотря на свои заблуждения, — один из благороднейших и одареннейших людей в мировой истории и, может быть, самый достойный любви» (Штейн), иногда требовал насилия против насильственного христианства, чьи поборники в Сирии и Малой Азии оскверняли, даже разрушали вновь воздвигнутые храмы. Его вызвавший ненависть закон об образовании запретил христианам изучение греческой литературы (вместо этого они должны были ходить в церковь, чтобы «истолковывать Матфея и Луку»). Он потребовал также возвращения украденных храмовых колонн и капителей, украсивших многие христианские «дома Божьи» «Если галилеяне хотят создать место для моления, они могут это сделать, но не из материала, который принадлежит другим культовым местам». Согласно Ливанию, можно было видеть, «как кораблями и повозками возвращались пилястры к ограбленным богам». А когда в Эдессе арианское нападение на последние остатки валентинианских гностиков вызвало беспорядки, Юлиан выступил против ариан с язвительной аргументацией — облегчить им путь в небесное царство. «Так как вам в высшей степени достойным удивления законом предписано продать свое имущество и раздать бедным, за что вы получите более легкий вход в царство за облаками, мы, дабы споспешествовать этим людям, приказали, чтобы все деньги церкви Эдессы были отданы солдатам». Все остальное их имущество он конфисковал в фонд императорских личных средств, — вероятно, единственный такого рода указ.