Окочурился в нашем колхозе председатель. Оно и не шутка, столько лет подряд вместе с райкомом за урожаи бороться. Тут же никакая человеческая печень не выдержит, будь она хоть партийная или так просто, сочувствующая. "Сгорел на работе" - так нам завсектором из райкома на похоронах и сказал. "Пламенный работник, - говорил, - любую проблему встречал смело, принимал ее, так сказать, на грудь". Он еще много чего про покойного рассказывал, не всегда по теме, правда, но очень жизненно, а под конец и вообще расчувствовался. "Славный человек был Иван Феликсович", - шмыгнув носом, закончил он, - "ну, дай бог ему здоровья". Сделав рукой хватательный жест, он зачем-то резко поднял полусжатую ладонь ко рту, а потом, смутившись, сделал вид, что хотел бросить горсть земли в могилу.
А через пару недель, аккурат после того, как наш кассир исчез куда-то, сказав, что повез в райцентр сдавать остатки по кассе на опись, райкомовский завсектором заявился вновь. Собрались все в клубе, места свободного там было - хоть танцы устраивай. Мы вообще-то раньше так и делали, благо в последнее время председатель наш все более с проблемами боролся, все более, кстати, с кассиром на пару. Мужики-то, что посмекалистее, поняв, что в колхозе нашем дела хорошо только у сельпо идут, свалили в город на заработки. После этого танцы-зажиманцы, к неудовольствию наших баб и к их же остервенению, заглохли сами собой. А какие тут танцы, если на все село остались только пара сопливых переростков Филькасовых, на которах не прельщался даже районный военком, плюс старый Геннадьич, который несмотря на преклонный возраст, сохранил ясность памяти и любил всем рассказывать про свой последний, тринадцатый, роман, что случился аккурат после Халхин-Гола. Был еще Петруша-тракторист. Трактористом его называли по старой памяти, хотя трактора у него уже с год как не было. Он его в реке утопил, когда после очередного запоя слил из системы тормозуху на опохмелку. С тех пор Петруша радостно шатался по деревне, приставая к бабам, правда, совсем не по мужской части. После потери верного железного коня, которая прошла как-то незаметно для него, область интересов Петруши окончательно устаканилась где-то в райне пятисот грамм в день, которые он и выпрашивал.
В общем, демографическая ситуация в деревне, как научно говорила Натка-продавщица из сельпо, внушала некоторые опасения. Натка вообще, была баба загадочная. Помимо двух вечно голодных здоровуших кобелей, что вечно терлись около нее, Натка было замечательна тем, что знала много непонятных газетных слов и любую проблему могла объяснить, исключительно только этими словами и пользуясь. Было, правда, всегда непонятно, но зато красиво, и не по матери. Наши бабы всегда шипели ей в спину: "Ишь ты, литиратуру она читает, пиридическую. Грааамотная нашлась".
Натка же не унывала и с нетерпением ждала новых газет, которые иногда приходили в сельпо скомканные и засунутые в ящики с каким-нибудь ьющимся товаром.
Ну так вот. Собрались мы в клубе. Райкомовский привычно залез на трибуну, на передней стенке которой озабоченные переростки Филькасовы еще весною нарисовали мелом совсем обнаженную голою бабу и, с удивлением послушав хохот, постучал карандашом по графину. "Товарищи колхозники" - начал он. "Чтобы, так сказать, и во избежание различного уклонизма, который еще несмотря вопреки указаниям свыше, вам, то есть для вас, было принято решение, чтобы, так сказать, подхватить упавшее знамя, и проявляя руководящую волю, оказать высокую честь"...
Райкомовский запнулся, налил себе из графина, и, зажмурившись, выпил. "Короче, вот вам новый председатель. Времена сейчас не те, что ранее, человек он с высшим образованием и даже скажу вам больше, закончил институт", - понизив голос, райкомовский добавил: - "в Москве". К трибуне подошел типчик в коротком пальто и в странных штиблетах и, не поднимая глаз, начал тихо говорить.
Через две секунды воцарилась тишина. Такого в нашей деревне не слашал еще никто, даже от Натки, после того как она однажды в упаковке с елочными игрушками нашла половину журнала "Химия и жизнь".
"Друзья мои, - начал типчик, - зверхзадача текущего момента стоит в полном раскрытии творческого потенциала вашей местности. Нужны свежие решения, нужны нестандартные ходы, нужно озвучивание новой идеи. Мы должны направить все свои таланты, все свое мастерство перевоплощения на то, чтобы затронуть сокровенные струны души и возбудить...".
"Это как? Мужиков наконец-таки завезут?" - громко нарушила тишину тетка Николина. "Давно уже пора, без мужика в хозяйстве никак. У меня вона труба забилась совсем, никто ее уже с год, наверно, не прочищал".
Типчик зарделся, и, видать, потеряв мысль, сказал: "Ну, на данном этапе не обещаю, но возможно и приглашение сторонней труппы".
Услышав незнакомое слово, народ начал волноваться. "Это какие трупы? Нам чужих не надо. У нас и свои есть, с утра еще кое-как ходят, а к вечеру - в лежку" - раздалось из зала. Поднялся гвалт. Райкомовский отодвинул типчика в сторону и гаркнул: "Тиха! Тут, наверху, - он показал пальцем в изрядно просевший потолок, - было принято решение перепрофилировать ваш колхоз из зерноводческого в туритси.. турисчический. А, что, природа у нас есть, речка тоже, экология опять же присутствует, благо удобрений вам уже два года не завозили. Есть мнение, что мы сможем сделать все ничуть не хуже, чем у заокеанских ястребов, покажем им, так сказать, ответ на их Таиланд."
Потом снова говорил типчик. Что-то про общую культуру, про какую-то толерантность, про подъем культурного уровня. Народ его почти не слушал. У всех на слуху были слова райкомовского. "Что это за дай Лант такой?" - шептались меж собой бабы, - "Это как, по принуждению надо будет?... Ладно, дай - это понятно, но Лант - это куда?".
"Ой, бабоньки", - потянувшись, сказала Валежкина, что работала амбарщицей и была знаменита тем, что однажды заявила, что идет топиться, а сама отсиживалась целую неделю у себя в бане, по ночам переодеваясь для вылазок за едой. - "Как по мне, так хоть как. А то меня лопаты да прочие черенки уже достали, видеть их не могу. Лантом всяко лучше их будет".
Под конец слово опять взял райкомовский. "Чтобы вы тут туристов не распугали и им приток... Их приток", - поправил типчик, - "... я и говорю, чтобы у них отток не случился, будем вас тут, товарищи колхозники, культурно просвещать и обучать разным манерам. На франзуский лад", - гоготнул райкомовский, - "завтра и начнем".
На следующий день деревня бурлила. Шутка ли. С раннего утра все были разбужены грохотом, доносившимся со стороны клуба. Глазам сбежавшихся предстало ужасное зрелище: огромный трактор, извергая клубы сизого дыма, ровнял площадку, где еще вчера стоял клуб. Клуб, вернее то, что от него осталось, был раскатан по бревнам, вокруг которых суетился Петруша. Он то бросался прикидывать, во сколько пузырей можно конвертировать это богатство, то вдруг резко останавливался и чесал голову, пытаясь вспомнить, где он бросил свой трактор.
На Петрушу никто не обращал внимание. Все молча наблюдали за группкой молчаливых чернявых мужичков, которые стяли около вагончика на колесиках и слушали плотного краснолицего мужчину в каске, видать, их начальника. Иногда оттуда долетали обрывки слов: "забъем сваи... каркас... проводку по воздуху... фундамент не лить... раскатаем рубероид... спишем... половину откатим себе".
Все говорило о том, что вокруг нашего колхоза ходит кругами новая жизнь и что она вот-вот спустится на нас и никто не уйдет неосчастливленным.
Мужички работали споро, не отвлекаясь на разговоры и приглашения на чай. Все возможные попытки контакта тут же пресекались краснолицым в каске, который выныривал как из под земли и орал что-то про короткий сезон, про еще два дойных колхоза и грозил отсутствием какой-то регистрации. После этих слов мужички еще остервенелее хватались за дело. Видать пропраб, а именно так звали работники краснолицего, обладал над ними какой-то тайной властью.
Через неделею вс╦ было кончено. В одно прекрасмое утро мы не услышали привычного рабочего шума и матерных заклятий прораба. Вагончик исчез, оставив после себя две глубокие колеи и помятое ведро. На месте клуба стояло здание с двускатной крышей и какими-то круглыми балками, как у перил, только побольше, во всю высоту передней стены. "Парфенон" - непонятно сказала Натка и первая деловито вошла в здание. Комната там была только одна, но просто огромная и вся уставленная странными стульями. Бабы было радостно набросились на них с целью растащить по домам, но быстро остыли. Стулья были ни на что не годны. Во-первых, они были зачем-то намертво сцеплены вместе, а во-вторых, они все подряд были сломаны - сидушки и них почему-то вертелись.
"Эй, сюды смотрите!" - откуда-то спереди закричал Петруша. Он стоял на большом возвышенни, типа как на пристани, что занимало почти треть комнаты. На возвышении были свалены огромные фанерные буквы. Три "Т", две "Р", две "А", "Е", "Ф", "Л" и "И".
"Вывеска" - авторитетно сказал Геннадьич, - "как пить дать. Как в больших городах. Ломбард, или Вино-Водка, например".
При этих словах Петруша оживился и, разогнав всех в стороны, начал тасовать буквы. Довольно быстро он выложил слово "литр". Помозговав еще немного, он перевернул одну из оставшихся "р" и сложил "ать". Радостно заулыбавшись, Петруха начал трясти Геннадьичу руку и кричать, что это как, пить дать - да-да, как пить дать, - рюмочная под названием "Ать литр".
Пока Петруша веселился и потирал в предвкушении руки, Натка и Валежкина, о чем-то пошептавшись, подошли к буквам и начали переставлять их по-другому. Видимо, в продолжение разговора, Натка горячо говорила: "Точно тебе скажу, они еще это по другому называют: лямур". Через минуту женщины рассматривали надпись "Тет-а".. "Что-то не так", - задумчиво сказала Натка, - "как-то коротко получается".
Мы еще долго пытались сложить буквы. У переростков получилось "Треф" и они кричали, что это будет игорный дом... Кто-то выложил "Тиф", но буквы тут же от греха подальше разобрали, а служившего прогнали взашей. Часа через два всем наскучило и мы разошлись по домам. А что там было делать?
Еще с неделю мы надеялись, что в новое здание приедет киномеханик из центра и покажет кино. "Про любовь", - томно вздыхали быбы. "Ширбунские зонтики", - соглашалсь Натка. Но киномеханик так и не приехал.
Наш новый председатель, типчик, долго бегал по дворам, уговаривая нас собраться в новом здании, говорил что-то про роли, мизансцену и еще много долгого и непонятного. Но его не слушали, отмахиваясь.
Здание стоит пока, иногда в нем слышны голоса. Говорят, это Харлюша балует. Он совсем не дух, он вполне живой. А Харлюша прозвали его потому, что фамилия его на самом деле Давидсон. Он вообще-то из соседней деревни, хотя злые языки давно утверждают, что Харлюша уже пару лет как перебрался в наш колхоз и живет, пока тайком, у вдовы ветеринарши на сеновале. По ночам он приходит в здание, залазит на пристань и подолгу говорит о грехах, о людском несовершенстве, об отсутствии прекрасных порывов и о приходе сверхчеловека. Переростки Филькасовы хотели сначала набить ему морду, думая, что под сверхчеловеком Харлюша подразумевает себя, а потом остыли.
Ну а с буквами... Что с буквами... Ничего мы с ними так и не сделали. Так и лежат себе.
Геннадьич, смотря на них, иногда прикрывает глаза и задумчиво бормочет:" Эх, построить бы из них самолет, да улететь отсюда куда подальше"...