Вход на сайт
Перспективы реабилитации Российских немцев.
3413 просмотров
Перейти к просмотру всей ветки
балта коренной житель
в ответ Стёпа 04.09.07 16:26
В ответ на:
Тов. Эренбург должен был понимать, что пропаганда есть средство борьбы - оружие, а с оружием нужно обращаться осторожно. Ни к чему было постоянно использовать слово НЕМЕЦ. Нужно было применять слова, гитлеровец, фашист, окупант и т.д.
Тов. Эренбург должен был понимать, что пропаганда есть средство борьбы - оружие, а с оружием нужно обращаться осторожно. Ни к чему было постоянно использовать слово НЕМЕЦ. Нужно было применять слова, гитлеровец, фашист, окупант и т.д.
Пусть Вам ответит сам Эренбург..
В ответ на:
В начале войны у наших бойцов не только не было ненависти к врагу, в них жило некоторое уважение к немцам, связанное с преклонением перед внешней культурой. Это тоже было результатом воспитания. В двадцатые и тридцатые годы любой советский школьник знал, каковы показатели культуры того или иного народа ≈ густота железнодорожных сетей, количество автомашин, наличность передовой индустрии, распространенность образования, социальная гигиена. Во всем этом Германия занимала одно из первых мест. В вещевых мешкахм пленных красноармейцы находили книги и тетради для дневников, усовершенствованные бритвы, а в карманах фотографии, замысловатые зажигалки, самопишущие ручки. "Культура!" ≈ восхищенно и в то же время печально говорили мне красноармейцы, пензенские колхозники, показывая немецкую зажигалку, похожую на крохотный револьвер.
Помню тяжелый разговор на переднем крае с артиллеристами. Командир батареи получил приказ открыть огонь по шоссе. Бойцы не двинулись с места. Я вышел из себя, назвал их трусами. Один мне ответил: "Нельзя только и делать, что палить по дороге, а потом отходить, нужно подпустить немцев поближе, попытаться объяснить им, что пора образумиться, восстать против Гитлера, и мы им в этом поможем". Другие сочувственно поддакивали. Молодой и на вид смышленый паренек говорил: "А в кого мы стреляем? В рабочих и крестьян. Они считают, что мы против них, мы им не даем выхода..."
Конечно, самым страшным было в те месяцы превосходство немецкой военной техники: красноармейцы с "бутылками" шли на танки. Но меня не менее страшили благодушие, наивность, растерянность. Я помнил "странную войну" ≈ торжественные похороны немецкого летчика, рев громкоговорителей... Война ≈ страшное, ненавистное дело, но не мы е╦ начали, а враг был силен и жесток. Я знал, что мой долг показать подлинное лицо фашистского солдата, который отменной ручкой записывает в красивую тетрадку кровожадный, суеверный вздор о своем расовом превосходстве, вещи бесстыдные, грязные и свирепые, способные смутить любого дикаря. Я должен был предупредить наших бойцов, что тщетно рассчитывать на классовую солидарность немецких рабочих, на то, что у солдат Гитлера заговорит совесть, не время искать в наступающей вражеской армии "добрых немцев", отдавая на смерть наши города и села. Я писал: "Убей немца!"
В начале войны у наших бойцов не только не было ненависти к врагу, в них жило некоторое уважение к немцам, связанное с преклонением перед внешней культурой. Это тоже было результатом воспитания. В двадцатые и тридцатые годы любой советский школьник знал, каковы показатели культуры того или иного народа ≈ густота железнодорожных сетей, количество автомашин, наличность передовой индустрии, распространенность образования, социальная гигиена. Во всем этом Германия занимала одно из первых мест. В вещевых мешкахм пленных красноармейцы находили книги и тетради для дневников, усовершенствованные бритвы, а в карманах фотографии, замысловатые зажигалки, самопишущие ручки. "Культура!" ≈ восхищенно и в то же время печально говорили мне красноармейцы, пензенские колхозники, показывая немецкую зажигалку, похожую на крохотный револьвер.
Помню тяжелый разговор на переднем крае с артиллеристами. Командир батареи получил приказ открыть огонь по шоссе. Бойцы не двинулись с места. Я вышел из себя, назвал их трусами. Один мне ответил: "Нельзя только и делать, что палить по дороге, а потом отходить, нужно подпустить немцев поближе, попытаться объяснить им, что пора образумиться, восстать против Гитлера, и мы им в этом поможем". Другие сочувственно поддакивали. Молодой и на вид смышленый паренек говорил: "А в кого мы стреляем? В рабочих и крестьян. Они считают, что мы против них, мы им не даем выхода..."
Конечно, самым страшным было в те месяцы превосходство немецкой военной техники: красноармейцы с "бутылками" шли на танки. Но меня не менее страшили благодушие, наивность, растерянность. Я помнил "странную войну" ≈ торжественные похороны немецкого летчика, рев громкоговорителей... Война ≈ страшное, ненавистное дело, но не мы е╦ начали, а враг был силен и жесток. Я знал, что мой долг показать подлинное лицо фашистского солдата, который отменной ручкой записывает в красивую тетрадку кровожадный, суеверный вздор о своем расовом превосходстве, вещи бесстыдные, грязные и свирепые, способные смутить любого дикаря. Я должен был предупредить наших бойцов, что тщетно рассчитывать на классовую солидарность немецких рабочих, на то, что у солдат Гитлера заговорит совесть, не время искать в наступающей вражеской армии "добрых немцев", отдавая на смерть наши города и села. Я писал: "Убей немца!"