Вот здесь лишь нацеливание на вопрос раскола между Гоголем и всеми остальными, не только Россией, но и Украиной тоже. Гоголь был всеобще не приемлем как серьезный, глубокий писатель (вот это его и згрызло в конец, этот стыд перед Богом за самого себя). Не хотели привыкать к нему как глубокому писателю (он же сам избрал такую форму выражения), а хотели в нем "мурзилку" дальше иметь.
Цитата из, скажем, популярно-научного труда, но все же:
"Молодые лирические намеки", как называл Гоголь лирические отступления
в "Мертвых душах", отдают печалью. Гоголь в позднейших письмах даже
стыдился, что так открылся в них читателю. Оправдываясь перед С. Т.
Аксаковым, он писал, что многие, может быть, не поймут этого откровения,
сочтут его за ханжество или напыщенность. Ибо многим будет неясно, как это
"человек, смешащий людей", вдруг решил непосредственно обратиться к их
сердцу, заговорить на языке, ему несвойственном.
Публика деспотична. Сначала она хулит, потом превозносит. Она хулила
Гоголя за смех, потом за смех, обращенный против нее, стала превозносить.
Критика -- зеркало этого настроения публики -- сделала то же. Право на смех
на осмеяние, на разоблачение "наших ран", как скажет Гоголь в "Театральном
разъезде", утвердилось за ним, хотя не так уж это и нравилось, и иные
предпочли бы смех полегче. Со славою комика Гоголь уехал, с этой же славой
он и возвращался. Но вез он России вовсе не новую комедию, а поэму, которая
и поэмой-то непонятно почему называлась и на что-то грядущее намекала -- на
что-то такое, что, казалось, отрицает сам гоголевский смех.
Гоголь предчувствовал это недоумение публики, эту растерянность своего
читателя, который и к нему попри-терся, и себя сумел к Гоголю притереть, и
ждал побасенок. Одни хотели очиститься под гоголевским смехом, другие видели
в нем орудие разрушения, расшатывания старого: не желая ни о чем слышать,
как только о новом, они и Гоголя воспринимали как пособника на пути к этому
новому, как разрушителя. Третьи... впрочем, мы забегаем вперед."
Игорь Золотусский. Гоголь. Гл. 5 "Раскол"