А может, надобно крушенье,

чтоб не стошнило от побед?

Булат Шалвович Окуджава - 9 мая 101 год со дня рождения.

Я живу в ожидании краха,

унижений и новых утрат.

Я, рожденный в империи страха,

даже празднествам светлым не рад.

Все кончается на полуслове

раз, наверное, сорок на дню...

Я, рожденный в империи крови,

и своей-то уже не ценю.

***

Хрипят призывом к схватке глотки,

могилам братским нет числа,

и вздернутые подбородки,

и меч в руке, и жажда зла.

Победных лозунгов круженье,

самодовольством застлан свет...

А может, надобно крушенье,

чтоб не стошнило от побед?

Нам нужен шок, простой и верный,

удар по темечку лихой.

Иначе — запах ада скверный

плывет над нашей головой.

***

Вселенский опыт говорит,

что погибают царства

не оттого, что тяжек быт

или страшны мытарства.

А погибают оттого

(и тем больней, чем дольше),

что люди царства своего

не уважают больше.

***

Дойдя до края озверения,

в минутной вспышке озарения,

последний шанс у населения —

спастись путем переселения.

***

Если б можно было тихо умереть,

без болячек, не сказав ни слова;

на леса и горы посмотреть,

удивиться жизни, и... готово.

***

Что жизнь прекрасней смерти — аксиома,

осознанная с возрастом вдвойне...

Но если умирать, то только дома:

поля сражений нынче не по мне.

***

Как хорошо, что Зворыкин уехал

и телевиденье там изобрел!

Если бы он из страны не уехал,

он бы как все на Голгофу взошел.

И не сидели бы мы у экранов

и не пытались бы время понять,

и откровения прежних обманов

были бы нам недоступны опять.

Как хорошо, что уехал Набоков,

тайны разлуки ни с кем не деля...

Как пофартило! А скольких пророков

не пощадила родная земля!

Был этот фарт и не очень уж сладок...

Как ни старалась судьба за двоих,

все же не выпали в мутный осадок

тернии их и безумия их.

Как хорошо, что в прозрении трудном

наши глаза застилает слеза!

Даже и я, брат, в своем неуютном

благополучии зрю небеса.

Что же еще остается нам, кроме

этих, еще не разбитых оков?..

Впрочем,платить своей болью и кровью -

это ль не жребий во веки веков?

***

Кухарку приставили как-то к рулю.

Она ухватилась, паскуда.

И толпы забегали по кораблю,

Надеясь на скорое чудо.

Кухарка, конечно, не знала о том,

Что с нами в грядущем случится.

Она и читать-то умела с трудом,

Ей некогда было учиться.

Кухарка схоронена возле Кремля.

В отставке кухаркины дети.

Кухаркины внуки снуют у руля:

И мы не случайно в ответе.

***

Меня удручают размеры страны проживания.

Я с детства, представьте, гордился отчизной такой.

Не знаю, как вам, но теперь мне милей и желаннее

мой дом, мои книги и мир, и любовь, и покой.

А то ведь послушать: хмельное, орущее, дикое,

одетое в бархат и в золото, в прах и рванье -

гордится величием! И все-таки слово "великое"

относится больше к размерам, чем к сути ее.

Пространство меня удручает, влечет, настораживает,

оно - как посулы слепому на шатком крыльце:

то белое, красное, серое, то вдруг оранжевое,

а то голубое... но черное в самом конце.

***

Ну что, генералиссимус прекрасный,

потомки, говоришь, к тебе пристрастны?

Их не угомонить, не упросить...

Одни тебя мордуют и поносят,

другие все малюют, и возносят,

и молятся, и жаждут воскресить.

Ну что, генералиссимус прекрасный?

Лежишь в земле на площади на Красной...

Уж не от крови ль красная она,

которую ты пригоршнями пролил,

пока свои усы блаженно холил,

Москву обозревая из окна?

Ну что, генералиссимус прекрасный?

Твои клешни сегодня безопасны -

опасен силуэт твой с низким лбом.

Я счета не веду былым потерям,

но, пусть в своем возмездьи и умерен,

я не прощаю, помня о былом.

***

Обсуждали донос и стукачество

и сошлись между прочим на том,

что и здесь обязательны качество

и порядок - а совесть потом.

Что и в этом позорном явлении,

кто и что бы о том ни орал,

как в классическом произведении,

есть завязка, и взлет, и финал.

Что и эти гримасы печальные

очень много столетий в ходу,

а законы профессиональные

с дилетантством всегда не в ладу.

Информаторы тоже ведь люди.

Эту суть уяснив наяву,

приумолкли достойные судьи

и посыпали пеплом главу.

***

Осудите сначала себя самого,

Научитесь искусству такому,

А уж после судите врага своего

И соседа по шару земному.

Научитесь сначала себе самому

Не прощать ни единой промашки,

А уж после кричите врагу своему,

Что он враг и грехи его тяжки.

Не в другом, а в себе побеждайте врага,

А когда преуспеете в этом,

Не придется уж больше валять дурака -

Вот и станете вы человеком.

***

Под крики толпы угрожающей,

хрипящей и стонущей вслед,

последний еврей уезжающий

погасит на станции свет.

Потоки проклятий и ругани

худою рукою стряхнет,

и медленно профиль испуганный

за темным стеклом проплывет.

Как будто из недр человечества

глядит на минувшее он...

И катится мимо отечества

последний зеленый вагон.

Весь мир, наши судьбы тасующий,

гудит средь лесов и морей...

Еврей, о России тоскующий,

на совести горькой моей.

***

Ребята, нас вновь обманули,

опять не туда завели.

Мы только всей грудью вздохнули,

да выдохнуть вновь не смогли.

Мы только всей грудью вздохнули

и по сердцу выбрали путь,

и спины едва разогнули,

да надо их снова согнуть.

Ребята, нас предали снова,

и дело как будто к зиме,

и правды короткое слово

летает, как голубь во тьме.

***

Сталин Пушкина листал,

суть его понять старался,

но магический кристалл

непрозрачным оставался.

Что увидишь сквозь него

даже острым глазом горца?

Тьму — и больше ничего,

но не душу стихотворца.

Чем он покорял народ,

если тот из тьмы и света

гимны светлые поет

в честь погибшего поэта?

Да, скрипя своим пером,

чем он потрафлял народу?

Тем, что воспевал свободу?..

Но, обласканный царем,

слыл оппозиционером,

был для юношей примером

и погиб в тридцать седьмом!

Снова этот год проклятый,

ставший символом уже!

Был бы, скажем, тридцать пятый —

было б легче на душе.

Может, он — шпион английский,

если с Байроном дружил?

Находил усладу в риске —

вот и голову сложил...

Впрочем, может, был агентом

эфиопского царя?..

Жил, писал о том и этом,

эпиграммами соря...

Над Москвой висела полночь,

стыла узкая кровать.

Но Иосиф Виссарьоныч

не ложился почивать.

Всё он мог: и то, и это,

расстрелять, загнать в тюрьму,

только вольный дух поэта

неподвластен был ему.

Он в загадках заблудился

так, что тошно самому...

И тогда распорядился

вызвать Берия к нему.

***

Тель-авивские харчевни,

забегаловок уют,

где и днем, и в час вечерний

хумус с перцем подают.

Где горячие лепешки

обжигают языки,

где от ложки до бомбежки

расстояния близки.

Там живет мой друг приезжий,

распрощавшийся с Москвой,

и насмешливый, и нежный,

и снедаемый тоской.

Кипа, с темечка слетая,

не приручена пока...

Перед ним - Земля Святая,

а другая далека.

И от той, от отдаленной,

сквозь пустыни льется свет,

и ее, неутоленной,

нет страшней и слаще нет.

...Вы опять спасетесь сами.

Бог не выдаст, черт не съест.

Ну, а боль навеки с вами, -

боль от перемены мест.

***

Чувствую: пора прощаться.

Все решительно к тому.

Не угодно ль вам собраться

У меня, в моем дому?

Будет ужин и гитара,

И слова под старину.

Я вам буду за швейцара -

Ваши шубы отряхну.

И, за ваш уют радея,

Как у нас теперь в ходу,

Я вам буду за лакея

И за повара сойду.

Приходите, что вам стоит!

Путь к дверям не занесен.

Оля в холле стол накроет

На четырнадцать персон.

Ни о чем не пожалеем,

И, с бокалом на весу,

Я последний раз хореем

Тост за вас произнесу.

Нет, не то чтоб перед светом

Буйну голову сложу...

Просто, может, и поэтом

Вам при этом послужу.

Был наш путь не слишком гладок.

Будет горек черный час...

Дух прозренья и загадок

Пусть сопровождает нас.