Понимаю о чем вы хотите спросить.

Я все расскажу..

.У меня уже давно это выстроилось в такой, знаете, фильм... тяжелый, ужасный, но сто раз виданный...

И не про меня. Я привыкла.

Уже не чувствую, что рассказываю о себе...

Давайте-ка я так и стану говорить: она. Ладно? Она, ее, его, их... В хорошем рассказе нужна некоторая отчужденность рассказчика, не правда ли?

— Так вот, когда их выгнали на поляну и они увидели ямы, раздался вой, нечеловеческий звериный вой...

Ямы копали мужчины, их для этого согнали раньше...

Она увидела отца, который продолжал копать последнюю яму...

Вокруг стояли полицаи и солдаты с ружьями, герр Мендель тут же, но в стороне...

Наверное, этот вой звучал для него, истинного меломана, страшным диссонансом.

— Она усмехнулась.

— Можно только вообразить, какие он испытывал муки...

А затем... затем приказали раздеваться и складывать одежду поодаль, в кучу.

И с той минуты все происходящее долетало до нее — мы договорились, правда? — до нее... таким, знаете, нереальным эхом ночного кошмара. Потому что ведь этого не могло происходить на самом деле,при свете дня...

Не могло!

Она видела, как солдат брезгливо поддел штыком носочек на ножке Ицика, ее трехлетнего брата, показывая, что надо снять, и Ицик спросил:

«Мама, что, будем купаться? Холодно же...»

Все тонуло в душераздирающем вопле, небо, деревья, поляна с глубокими ямами...

И этот вопль стихал и стихал под ударами прикладов, под хруст костей...

Видно, сначала был приказ беречь патроны...

Потом это стало невозможно, они бы просто не управились... Началась беспорядочная стрельба, потому что люди заметались по поляне...

Взрослые пытались спасти детей, как-то спрятать их... но поляна была такой большой и голой...

И те, с ружьями... стали просто оглушать детей и швырять их в ямы...

Знаете, что встряхнуло ее, уже послушно раздетую до рубашки, что как-то разом очистило ее зрение от пелены, оголило память, сознание до последней, пронзительной наготы бытия? — звонкий детский крик из ямы: «Папа, не сыпь мне песок в глазки!..»

Отец, вероятно, сошел с ума и все поддевал на лопату землю и засыпал яму, поддевал и сбрасывал, весело так, споро... пока солдат не шибанул его прикладом в затылок и он не полетел с края ямы вниз...

И тогда она — мы ведь договорились? — она рванулась к деревьям, пробежала метров пятьдесят и ощутила сильный удар... упала... но какой-то тенью сознания — а может, это потом всплыло... слышала, как ее волокут за ноги по земле, бросают на что-то мягкое, теплое и влажное, что шевелится и стонет... И затем на нее обрушилась тьма...

— ...Вот о том, как она выбиралась из-под тел, разгребала землю одной рукой — другая онемела, пуля задела плечо... — о том, как бесконечно медленно она выползала, выплевывая комки глины и песка, задыхаясь, высмаркивая с кровью ледяной ночной ужас... как выпрастывалась из могилы, будто новорожденный из чрева... — об этом я никому никогда, кроме Адама, не рассказывала.

И вам не расскажу...

Но она выползла, долго сидела на краю ямы, баюкая раненую руку, и колыбельной для нее были вздохи этой могилы — та еще шевелилась, волновалась и, кажется, очень жалела, что отпустила добычу...

Наконец, она поднялась и побрела лесом в сторону соседнего села... Шла до рассвета, наконец дошла... но на околице ее засек патруль — проклятая белая рубашка, хоть и была запятнана кровью и землей, но не вся — выдала в темноте.

Крики, выстрелы... она забежала в какой-то сарай — он оказался хлевом — и зарылась в огромную кучу соломы в дальнем углу, у стены.

Может, это была... как это? силосная яма... не знаю...

Еще минута, две... ее должны были схватить, ведь они видели, куда девчонка забежала...

Но произошло чудо. Огромный боров, — он лежал неподвижно у другой стены сарая, нехотя поднялся и так вразвалочку потрусил к ней... подошел и... улегся сверху, накрыв ее своим телом...

Через минуту они вбежали — сиплое дыхание, крики, безостановочная тупая матерщина...

Стали перерывать штыками всю солому в хлеву, пришли в ужасную ярость... Если б ее нащупали, то, конечно, убили бы, перед тем превратив в раскатанную по полу тряпку...

Но боров лежал на боку, не двинувшись ни на пядь... а эти звери в человечьем облике оказались гораздо тупее, чем животное...

Наконец, они выбежали из сарая, решив, что она выскользнула в темноте наружу... И в то же мгновение боров тяжело поднялся и вернулся на старое место...

— Поразительно! — вскричала я, смахнув нож со стола. Испуганная моим выкриком или резким движением, кошка метнулась вдоль окна во двор.

— Это был мой личный Праведник Мира, — сказала Мирьям. — И с тех пор я никогда не ем свинины. Где бы ни оказалась, чем бы меня ни потчевали — я не притронусь к свинине.

Обычно люди понятливо кивают — да-да, традиции, кашрут...

Я отвечаю им: плевала я на ваш каш-рут!..

Я давно уже не хорошая девочка, я плюю на кашрут,

на традиции и любые идиотские приличия!

Просто не ем свинины.

Точка.

Дина Рубина,

«Адам и Мирьям»

Благодарность @Boris Raginsky