Судя по только что обрисованной картине нравов Италии и Испании, есть все основания опасаться, что сравнение окажется не в пользу страны, где исповедь принята. Вообще в протестантских странах мы видим больше нравственности и приличия, чем в странах католических. В швейцарских кантонах и в округах Голландии порок не выступает так открыто, как в королевствах "католического короля" и в папском государстве.

Вообще нравственность зависит в значительной степени от воспитания, от общественного мнения, от большего или меньшего распространения образования, от талантов и доблестей правителей и от разумности законов.

Невежественный народ, находящийся под дурным управлением, будет обладать только той нравственностью, которую дает ему религия. А эта нравственность, как мы видели, не может сделать людей лучшими. Вопреки постоянным декламациям святых витий, имеющих достаточно сильные основания для того, чтобы отвергнуть простоту, вернее, тупое варварство прежних веков, всякий человек, читавший историю, признает, что с возрождением наук нравы народов явно улучшились. Люди, став в общем гораздо менее набожными, сделались более мягкими, гуманными, обходительными. Короли менее жестоки и уж не такие тираны. Воители уже менее свирепы. Древнее варварство и злобность наших предков встречаются лишь в тех странах, где духовенство сумело продолжать политику травли просвещения и свободы мысли. Нации, наиболее просвещенные, наиболее свободные, наиболее мудро управляемые, наконец, наименее суеверные, будут заключать в себе наибольшее число добродетельных подданных. Дурные короли всюду развращают народы. Падение нравов становится еще более глубоким, когда тирания и суеверия соединяются вместе, чтобы сделать людей невежественными и злыми.

Как бы то ни было, исповедь перестает быть уздой с того момента, как она входит в привычку. Это можно легко наблюдать в странах, где этот обряд утвердился. К тому же нет ничего более способного уменьшить страх перед преступлением, чем внушаемая народам мысль, что есть существа, получившие от самого бога власть отпускать грехи. Верующие в это люди, часто сочетающие легковерие с порочностью, как только их начинают мучить укоры совести или у них возникает суеверный страх, прибегают к исповеди, чтобы восстановить на время душевное спокойствие. Затем они снова начинают грешить на новый счет и нисколько не стараются исправиться. Человек, не решающийся отказаться от своих склонностей, должен был бы быть особым неудачником, чтобы среди такого множества священников, занимающихся распределением "отпущений", не найти такого, который простил бы ему его слабости. Вся жизнь большинства христиан представляет собою круговорот исповедей и прегрешений. Отсюда ясно, что эта пустая церемония отнюдь не может сдержать страсти и уменьшить число беззаконий.

С другой стороны, закоренелые грешники и великие преступники вовсе не ходят на исповедь либо, исповедуясь, не открывают своих настроений, которые были бы для них слишком позорны. Самые отъявленные преступники, даже те, которые ежедневно рискуют попасть за свои злодеяния на виселицу, обычно люди верующие. Они верят в наказание на том свете, верят в действительность исповеди. Но они откладывают ее к старости или к моменту смерти. Ведь они убеждены, что для того, чтобы загладить все беззакония, достаточно исповедаться и на минуту покаяться в преступлениях всей жизни. Таким образом, христианская религия утешает величайших злодеев и возбуждает приятные надежды у тех, которые за всю свою жизнь на земле творят только зло. Нет такого преступника, который не говорил бы себе каждый день, что искреннего "peccavi" ("грешен") достаточно, чтобы доставить душу в рай.

Но если исповедь дает обществу кое-какие незначительные частные выгоды, то они явно уравновешиваются общими невыгодами, дающими ясно чувствовать опасность этого замечательного обряда. Институт покаяния-опасное орудие в руках духовенства. Здесь-то обладатели власти "связывать и разрешать" могут сильно волновать умы кающихся. От них начинает зависеть покой семьи, ибо они знают все ее тайны. Здесь духовник очень часто совращает кающуюся. Здесь священник подвергается искушению использовать для своей выгоды пороки женщины, над которой ее откровенное признание своих любовных дел дает ему неограниченные права. Здесь-то мы видим, как наставники злоупотребляют наивностью наиболее набожных женщин и толкают их к пороку под предлогом "мистической набожности". Здесь состоящий в безбрачии может найти утешение от строгости целибата. Здесь ловкий монах добивается лишения родственников наследства в пользу своего монастыря .

Многие учители церкви вынуждены были признать, что христианские народы не способны были понять что бы то ни было в своей религии. "Народ,-говорит Григорий Назианский,-спасается благодаря своей неспособности разбираться" (Ог. 21). Блаженный Августин говорит, что "не способность понимать, а простота веры-вот в чем спасение для толпы".

Действительно, ясно, что христиане не только ничего не понимают в исповедуемой ими религии, но не имеют даже веры, так как не могут верить в то, чего не понимают. То, что выше человеческого разумения, не может быть воспринято человеческим умом. Отсюда следует, что когда христиане говорят, что верят в ту или иную тайну, то это просто означает, что они с детства привыкли соглашаться с некоторыми положениями. Их священники и наставники говорили им, что их спасение зависит от этих положений, но они сами не могли и не смели их разобрать. "Верить" на языке христиан означает соглашаться с мнением или верованием священников или ссылаться в затруднительных случаях на своих духовных руководителей.

Но могут ли эти духовные руководители сами обладать прочной верой, то есть быть полностью убеждены в непостижимых и противоречивых положениях или в тайнах, которые они возвещают? Разве тайна не в такой же степени выше разумения священника или самого глубокомысленного богослова, как мирянина или невежды? Какая-нибудь вещь может перестать быть тайной и не быть выше разумения лишь в том случае, если бы нашелся хотя бы один человек, способный ее понять.

Нам станут ссылаться на божественное внушение, на откровение самого бога, подтвержденное чудесами. Но ведь само это откровение-непостижимая тайна. Чтобы в него поверить, надо обладать такой же верой, как и для того, чтобы поверить в самые туманные религиозные догматы. Разве не требуется веры, не считающейся ни с какими противоречиями, для того чтобы поверить, что благой бог захотел открыться только нескольким избранным людям? Что справедливый бог ненавидит и осуждает всех тех, кому он не захотел открыться? Разве не требуется непоколебимой веры для того, чтобы вообразить, что благой и мудрый бог, желая открыться своим созданиям, счел нужным возвестить им тайны, то есть говорить им о вещах, которые им невозможно понять?

Что касается чудес, на которые, говорят, опирается это откровение, то требуется много веры, чтобы в них поверить. Чудеса - явления сверхъестественные, которые бесконечно превосходят силы человеческие и которых разум постичь не может.

Впрочем, как это можно понять, чтобы справедливый бог мог творить чудеса для доказательства откровения, противоречащего тем представлениям, которые мы можем иметь о справедливости, мудрости, доброте? Самые эти представления оказались бы непостижимыми тайнами, если бы христианское откровение было истинно. Отсюда следует, что, поскольку откровение само представляет собою тайну, оно никак не может служить обоснованием таинственных догм, которым оно учит христиан, и что те, кто им эти догмы проповедует, не могут быть более осведомлены о них или более убеждены в них, чем люди, которые слушают их, ничего не понимая.

Наконец, приходится признать, что христиане и их священники либо ни во что не верят, либо не имеют подлинного представления о том, во что веруют. Вера народов представляет собой лишь слепое доверие к знаниям руководителей. А вера этих руководителей тоже основана лишь на доверии к знаниям и добросовестности их святых предшественников; но эта последняя инстанциясвятые объявляют себя боговдохновенными сами. Правда, они доказали это чудесами, но эти чудеса засвидетельствованы опять-таки только ими самими, или о них сообщают нам писатели, связанные с этими святыми или преданные их партии. Вот и все обоснования веры.

Как бы ни обстояло дело с законностью этих притязаний и с достоверностью этих показаний, мы ясно видим, что проповедники христианства не могут быть в большей степени убеждены в проповедуемых ими догмах, чем их послушные слушатели, спокойно воспринимающие те глубокие тайны, которые вероучители каждый день на наших глазах им подносят. Почему же эти краснобаи не перестают сотрясать воздух звуками, с которыми они сами не могут связать никакого представления и которых, следовательно, они не могут осмыслить и для других? А потому, что тьма совершенно необходима для всех тех. кто желает обманывать потому, что злодей боится света. Потому, что понятная и ясная религия не принесла бы никакой выгоды духовенству. Потому, что туманные речи, загадки, двусмысленные изречения импонируют черни, которая ценит лишь то, чего она не понимает. Потому, что если кто хочет управлять людьми и располагать ими по своему произволу, то для него важно повергать их в состояние вечного смущения и тревоги. Это самое удобное средство удерживать их под игом обманщиков, взявших на себя попечение об их спасении

Если тайны бесполезны для народа, то они, во всяком случае, очень полезны духовенству. Оно подносит свои речи от имени божества, остающегося всегда скрытым от слабого зрения смертных. Люди большей частью следуют примеру Дионисия Александрийского: чем меньше они понимают тем больше восхищаются. Никогда поселянин не бывает так доволен проповедью кюре, как когда она начинена латинскими цитатами. Для простаков это - несомненное доказательство учености их проповедника. Раз так, то приходится согласиться, что римская церковь угождает вкусу толпы. Она достигает того, что народ не понимает даже молитв, с которыми он обращается к богу.

Эти размышления помогут нам разгадать истинный смысл тех добродетелей, которые проповедники христианства хитроумно ввели в религию. Добродетели эти ничего общего не имеют с общественной полезностью и благом народа. Преимущества этих добродетелей для большинства людей столь же таинственны, как и глубочайшие тайны религии ...

В самом деле, в чем состоит знание набожного человека? Где может он почерпнуть знание, способное просветить его рвение? Ведь к указаниям разума религия не позволяет ему обращаться, да и вообще фанатизм всегда заставляет разум умолкнуть. Набожный человек обязан искать способов направлять свое рвение исключительно в "священном" писании, в советах наставников, в примерах святых. Но очевидно, что во всех этих источниках христианин может почерпнуть только совершенно слепое рвение, очень фанатичное, очень язвительное, очень буйное, очень вредное для общества. Если христианин обращается за советом к духовнику, то, поскольку последний обычно принадлежит к какой-нибудь партии, он найдет, что никогда не грешно проявить чрезмерное рвение, когда дело идет об интересах партии, к которой он принадлежит.

Одним словом, посредством евангельских добродетелей духовные тираны христиан имеют возможность заставить их нарушать самые элементарные требования человеческой нравственности, часто в корне противоположные скрытым целям духовенства. В глазах истинно верующего эта низшая нравственность должна всегда быть подчинена божественной, богословской морали. Вообще ему неустанно твердят, что "важнее повиноваться богу, чем людям".

Но что значит повиноваться богу, если не следовать распоряжениям духовенства, объявившего себя посредником и представителем божества на земле? Таким образом, повиноваться богу - значит верно следовать тому, что он предписывает в книгах, приписываемых ему духовенством. И когда бог в этих книгах случайно дает диаметрально противоположные предписания, то его толкователям предоставлено решать, какому из этих предписаний надо следовать в том или ином конкретном случае. Поэтому, когда интересы духовенства требуют наказания или истребления его врагов, тогда слово предоставляется "богу мести", "ревнивому богу", "богу воинств". Если, наоборот, интересы духовенства требуют спокойствия, тогда надо слушать "бога милосердия", "бога милости", "бога мира".

Христианский бог, как Янус,- бог двуличный, и служители его предъявляют верующим то или иное лицо сообразно с обстоятельствами. Так как заповеди, возвещенные в "священных" книгах, никогда не согласуются между собой, то духовенству принадлежит право взвесить обстоятельства и выбрать те заповеди, которые надо выполнить предпочтительно перед другими. При таком подходе к делу повиновение богу означает иногда творить добро, иногда - зло, иногда подчиняться светской власти, а иногда - восставать против нее, иногда - жить в мире с согражданами, а то вносить смуту в общество. Словом, если бог иногда предписывает нам быть справедливыми, гуманными, мирными, снисходительными, если он предоставляет лишь себе самому право возмездия, то в других случаях он предписывает грабеж, убийство, мятеж, преследование, и он гневается за отказ отомстить за оскорбление его славы, то есть тщеславия духовенства.

Нравственность святых, как мы уже сотни раз доказывали,- это нравственность опасная, неосуществимая и совершенно бесполезная для общества.

Еще чаще нравственность святых является убийственной, бесчеловечной и пагубной для рода человеческого.

Нравственность мудреца всегда одна и та же, она постоянно предписывает нам трудиться для своего собственного благополучия, а разум показывает нам, что это благополучие может быть прочным лишь тогда, когда оно основано на благосостоянии, которое мы доставляем себе подобным.

Легко поэтому понять, что для того, чтобы получить представление о подлинной нравственности, надо почти всегда отказываться от пагубных принципов религии, которая, заменяя разум верой, никогда не позволяет человеку следовать указаниям природы и даже предписывает ему постоянно бороться против нее. Добрый христианин должен сам себя ненавидеть, он должен противиться самым законным своим наклонностям. Он должен остерегаться всего того, что может отвлечь его от его причудливых бредней

. Он должен порицать в себе нежность к окружающим его существам. Он должен ненавидеть всех тех, у кого он предполагает наличие взглядов, оскорбительных для его религии. Отсюда ясно, что христианин, старающийся создать себе счастливое существование, привязанный крепко к жене, детям, родным, друзьям, снисходительный к чужим ошибкам,-такой христианин, повторяю, был бы человеком непоследовательным, которого природная доброта характера заставила отказаться от принципов христианской морали.

Евангельская мораль-единственная, которая может нравиться верующим. Их священники другой им не дают. При той постоянной неуверенности, в которую эта мораль повергает их на каждом шагу, им приходится обращаться за разъяснениями к священникам, чтобы удалить сомнения, обильно возникающие каждый миг в умах верующих. Впрочем, эта текучая и противоречивая мораль становится удобной для большинства людей. Они всегда находят в ней основания для оправдания того поведения, которое им больше всего подходит.

Особенно христианская мораль удобна, по-видимому, для людей желчных, завистливых, мстительных, честолюбивых и злобных, то есть людей с несчастным характером. Они всегда найдут в евангельской морали основания и предлоги, чтобы дать волю взрывам своего темперамента. Они видят, что Библия все это освящает, что у святых это получает почетное наименование "рвения", и они убеждены, что это может сделать их угодными богу. Что может быть удобнее для честолюбивого обманщика, чем найти в "священном" писании разрешение нарушать свои обязательства и нападать на государства нечестивых соседей? Что может быть приятнее для богослова, ревнивого к своему противнику или сопернику, чем объявить его еретиком? Что может быть выгоднее для набожного мужчины или женщины, чем иметь возможность вредить врагам и поносить их злословием и клеветой, оправдывая это священным словом "рвение"? Если набожность имеет свои неприятные стороны, то она дает и наслаждение: она часто дает возможность верующему свято вонзить кинжал в сердце врага.

Вообще служители религии очень легко приспособляются к страстям и порокам верующих. Ввиду извлекаемых отсюда выгод они проявляют снисходительность к самым вредным наклонностям, которые они называют "слабостями" и объявляют следствиями "немощности человеческой". Духовенство все прощает тому, кто обнаруживает глубокую набожность.

Что еще требуется, чтобы оценить мораль, дающую стольким людям возможность удовлетворять свои самые порочные наклонности и дать простор - с соизволения самого божества - своим дурным настроениям, прирожденным и благоприобретенным? Отнимите у желчного святоши мораль, позволяющую ему удовлетворять свой мрачный и злобный нрав, и он перестанет быть святым. Он будет играть в обществе роль просто гнусного и презренного человека. Он станет тогда предметом жалости или ненависти. Он и сам будет стыдиться своей злобы и бесполезности.

Для подавляющего большинства христиан не существует истинной нравственности. Под влиянием наставлений вождей у христиан мало кто осмеливается размышлять о человеке, чтобы установить его подлинные обязанности по отношению к себе самому и к другим. Немногие люди на земле дают себе труд мыслить самим. Большинство находит, что гораздо проще предоставить другим тяжелую обязанность мыслить. В результате регулирование нравственности поручено прихоти сословия людей, которые во все времена существовали лишь при помощи обмана, сказок, чудес и лжи. Моралисты этого сорта никогда не были расположены просветить тех, кто сделал их властителями дум. Они старались лишь поразить своими химерами, напугать призраками, нагрузить обрядами, покаяниями и церемониями, полезными и прибыльными для них самих, удивить ложными добродетелями.

Толпа восхищалась всеми этими выдумками, так как она никогда ничего в них не понимала. Она послушно подчинялась всем этим прихотливым предписаниям, потому что вообразила, что легко сумеет угодить богу, подчиняясь обязанностям, требующим лишь покорности и послушания. Словом, каждому казалось, что он может быть добрым христианином, не давая себе труда размышлять и приобретать какую бы то ни было реальную добродетель.

Для большинства людей религия-чисто машинальное занятие, которое они с самого начала привыкли рассматривать как нечто очень важное для них. На миллион христиан, считающих себя обязанными соблюдать предписания своей религии, не найдется, может быть, и десяти, которые решились бы спросить себя, какова может быть реальная польза всех обрядов и правил, которым они рабски следуют. Предостерегаемые с детства против всякой проверки я всякого рассуждения, они становятся на всю жизнь просто автоматами, двигающимися по воле священников. Последние сумели при помощи веры превратить их в послушные машины, в движении которых мысль никогда не принимает участия.