Начало и окончание?... Так ведь это всё черновики -- из тех, что отданы в заклад за возможность жить без письма. Но раз уж я нашел Роме про ланей, то можно собрать вместе и остальное, что этим ланям принадлежит. Вот оно, тут, внизу:
                    Рыжий Арктур
                                                Любовь буде ти не обмане
    ...Рыжий Арктур приклеился к тёмным обломкам южных деревьев, готовясь продолжить свой томительный спуск под землю и за горизонт. Рыжий Арктур -- всё что осталось от звёзд на небе, натягивающем на себя на ночь облачное одеяло. Рыжий Арктур -- единственный указатель, когда я опять открываю дверь в темноту и в глаза, глядящие оттуда в меня.
     Есть одно слово, которое я невыносимо жаждал бы почувствовать, заставив его предварительно воплотиться. Есть одно слово, которое я нестерпимо желаю осмелиться произнести. Или хотя бы отважиться написать простыми чернильными буквами.
     И не могу. Даже только самому себе лишь...
     Есть одно слово...
     И я снова пишу заглавия. И даже не стараюсь отделаться от мысли о том, что никогда не сумею дойти от заголовка хотя бы до середины пути.
     Я страшен. Страшен, ибо имею власть в себе. Ибо умею забывать чувства и вину. Ибо ещё пока умею ощущать любовь, и эта любовь во мне страшнее всего. Ибо она калечит не только меня, но и ту -- и тех -- кого я люблю. И эта вина и эта реальность достойны любого наказания.
     Персидская красота -- вот ещё одна реальность. Забытая и оттого неожиданная даже. Встреченная, но до сих пор, кажется, не найденная. Дикая и естественная, похожая на ветку шиповника в апреле. Пугающая тем, что её, может быть, нелегко будет забыть, вернувшись в холод из ещё по-летнему тёплого Мешхеда. Пугающая ещё и тем, что её придётся забывать.
     А хотелось бы -- до смерти хотелось бы -- всего только притронуться к ней, не повредив, и научиться жить в разлуке. Но как же поздно теперь желать этого...
     Дикая лань пришла так неслышно. И так недоверчиво смотрит в глаза. Дикая лань, заставляющая тебя уметь понимать тех, кто встречался с нею в прошлых веках и жизнях, кто восхищался ею тогда. Дикая лань, спящая теперь так безмятежно, что не услышать и ее дыхания -- и вряд ли даже догадывающаяся о том что она -- дикая лань.
     Здесь слишком тепло для того, чтобы помнить. Здесь тепло так, что любовь должна быть без памяти. Странный парадокс. Под безглазым и пронзительным сентябрьским -- но летним ещё -- небом. В узкой долине жизни, между убийственной пустыней и недоступными горами.
     Любить без памяти, не помня о любви.
     Всё, что нужно уметь тут.
     Но уже не остаться. Уже никогда не остаться и здесь. Оттого, что снова приходит срок уходить. Свидание с Ираном оказалось очень кратким и нужно опять учиться вспоминать другие названия и языки.
     Под этим небом снова селится тоска.
     И холод. Сентябрь вступил в свои права, и дни сделались ветренными и уже почти не тёплыми. Это так непонятно: всё лето мне было безразлично, что теперь -- лето, а когда весь этот летний космос вдруг исчез в одночасье -- стало жаль, что лето ушло. Жаль так, как если бы оно уходило навсегда.
     И теперь я закрываю глаза, чтобы не видеть обнажающиеся деревья, и приказываю себе не слышать шорохи листопада под ногами и над головой.
     Небо из голубого превратилось в белесое, готовясь совсем поседеть ближе к зиме. Небо стало близоруким и сощурилось, ожидая предстоящую слепоту. Небо закрыло своё лицо ладонями, пытаясь в последний раз удержаться от холодных слёз.
     И под этим небом снова селится тоска...
     Забывать.
     Но я уже не помню. Даже сейчас.
     И что-то рвалось во мне, когда вдруг захлёстывало чувство окончательного. И знание того, что уже не увижу её вновь в этом городе. И ни в каком другом.
     Странная правда: когда приходит настоящее забвение, перестаёшь помнить и о нём самом. Забывая всё, забываешь и то, что пришлось что-то забыть.
     Слишком просто, когда берёшь в объяснение одну только логику. Просто и низменно.
     Но бесконечно для чувства. Бесконечно глубже. Потому что в этом случае эта формула забвения означает потерю целого мира. Целой вселенной, впомнить о которой нет ни единого шанса, поскольку забыт даже сам факт забвения. И тогда приходит недостижимость. Которая никогда не будет осознана, не проявится ни единым намёком и жестом и даст прожить беспечно и уснуть спокойно.
    Но ведь всё сущее прсонётся. Какая же это будет боль, увидеть всё, мимо чего прошёл. Увидеть лишь тогда.
     Забыть и об этом?
     Господи, да ведь всё, на что я способен, -- это писать. Только писать о ней. Больше ничего. И любить её я могу лишь в написанном мною. И этой любви нет места в реальности. Даже не так: она есть во мне, но всегда -- слишком неземная и безжизненная, чтобы случиться по-настоящему.
    Чтобы любить, необходимо хотя бы на миг потерять себя... И разве этих слов не достаточно, чтобы понять о себе все?..
    И потому всё, на что я способен, -- писать о ней. И она глядит на меня отовсюду, куда я только забредал в пространстве строк. Она живёт там и не знает об этом. То есть, она знает о себе книжной, но не может даже и догадываться, что живы они обе.
     Простите меня. Мне не дойти ни до одной из вас.
     ...Рыжий Арктур приклеился к тёмным обломкам сталинских домов на Университетском, готовясь продолжить свой томительный спуск под землю и за горизонт. Рыжий Арктур -- всё что осталось от звёзд на небе, натягивающем на себя на ночь облачное одеяло. Рыжий Арктур -- единственный указатель, когда я опять открываю дверь в темноту и в глаза, глядящие оттуда в меня.
     Сейчас я погашу свет, наощупь найду нужный ключ на связке, закрою дверь, спущусь вниз, пройду через арку и сверну на свет оранжевой звезды в облачных разрывах поздней сентябрьской ночи.
     Ночная Москва означает её безмятежный предутренний сон. Их сны. И эта подступающая предутренность означает недостижимость. Ту самую недостижимость, которую вскоре перестанешь ощущать, и которая однажды вернётся непоправимой болью.
    Можно отправиться прямо теперь назад и снова в Ашхабад, можно пройти ещё дальше -- в Мешхед, но разве можно будет вернуть хоть что-то? Одно возвращение ещё никогда не означало возвращения другого. Возвращаясь, ещё не возвращаешь. Ни себя, ни кого-то другого. Ничего.
     Лето вздохнуло в последний раз...