Пересмотрела ещё раз роман…

Много верченых и крученых фраз, много ритмической прозы. Многое хочется растаскать на фразы, на афоризмы, много выразительной прямой речи, диалогов. Повыписывала некоторое:

«Городишко будто зажмурился и взирал на насельников своих вполглаза. На меня он не взирал вовсе. Я ему платил ответной монетой презрения и многих задних мыслей. Подлинных же моих мыслей ему не следовало знать. Городишки и мысли несопоставимы».

«…пусть пропадёт всё пропадом – планы, расчёты, артикулы, сигнатуры, сублимации и поползновения».

«Уж просуществую себе как-нибудь остаток дней, более не желая переменить ничего в моей гнилоумственной, бессимптомной жизни, не замахиваясь впредь ни на какие богоизбранные мануфактуры».

«День был не день, а так себе – какая-то неуёмная вешняя сволочь. Во дому же моём свершалось великое. Хотя покамест его трудно было распознать таковым».

«Все силы смысла своего старался я сбирать в кулак, я намерен был сражаться за своё кособокое предприятие, за мой изысканный оппортунизм».

«Васенька противуположный пол, буквально, пожирал глазами, и казалось, готов был наброситься с целью насильственного разбойничества и сугубого попрания беззащитности. Алёша в том же направлении позыркивал несколько сдержанней, но тоже устремленно».

«О, эти прямые, неоспоримые взгляды: он смотрит на неё, она смотрит на него. В этих взглядах – весь смысл мира, всё его (мира) подспудное содержание. После этих взглядов продолжаются роды, вспыхивают и угасают войны, возрождаются и гибнут цивилизации, сменяются правительства и власти, переписываются летописи и учебники, слагаются гимны, баркаролы, тонадильи да эпиталамы, искажаются языки, перепутываются расписания лекций, автобусов и самолётов».

«Приплёлся Васенька с перегаром, смотревший окрест себя мизантропически и несбыточно. Пришёл и Алёша, от него пахло поменьше.

– Ну, зашли вчера в «Пивной путч», немного расслабились, – объяснил Васенька свой разнузданный дух.

Он выпрашивал у меня пиво, потом завалился на шезлонг под окнами веранды и тут же заснул. Алёша, кажется, стыдился приятеля, вёл себя очень корректно и только непроизвольно икнул два раза».

«Так вот понемногу мы снова стали снимать. Этакое кино. Оно, впрочем, ничуть не хуже вашего, даже и не надейтесь. Вашего психологического, исторического, фантастического, вашего остросюжетного, вашего комедийного кино, ваших спилбергов, коппол, хичкоков, ваших детективов, триллеров, сиквелов, вашего арт-хауса и всякого иного, какое только у вас там есть.

У вас ваше кино, у нас этакое. Сгущённое. Полное концентрации и растопыренности. Полное супротивозаконности. В Канны его, вестимо, не допускают, но потребителей и приверженцев со всяческими кривородными адептами у него, пожалуй, поболее, чем у вашего, каннского…»

«На скамье возле дома сидели две престаревшие грымзы из рода постыдного недочеловеческого и приватно шушукались. Подлые сии ложноножки взглянули на нас, перестали шушукаться, но когда мы прошли, зашушукались сызнова. Об нас ли были их излияния, или об каком-то постороннем предмете, не ведал я, но расслышал всего несколько слов: «Развратные твари!..» и «Совсем стыд потеряли!..» Гулька тоже прислушалась, но немногим более моего распознала из грымзовых лексик.

И вот ведь не стыдятся человеки существовать перед миром неизмеримыми и немыслимыми, побочными эффектами!»

«Искусство всегда беззащитно. Искусство бесцельно и праздно. Искусство вертепно, подспудно и прихотливо. Искусство пьянит и будоражит, порочит и подстрекает. Искусство, будто гюрза разъярённая – злобно, будто перо крыла ангелова – невесомо, будто стрела, грудь пробившая, – пронзительно, будто день первый Творенья – блистательно! Вот каково искусство, данное человекам в восприятие, в удивление, в восторг, в освидетельствование!»

И т.д., и т.п.