Там, на панели маршрутки, рядом с водителем, тройная иконка: Богоматерь с Младенцем, Христос и Николай Чудотворец. Но на меня смотрит только Христос, остальные в сторону. Обветренная рука крутит колесико под Христом, и начинает работать печка. Ветру, влезающему в форточку, наплевать. Мы сидим, а ветер бегает. Мы стоим, никуда не едем. Подросток-ветер тормошит мои волосы, лапает лица – мое, шоферское и моей расфуфыренной, как на бал, соседки. Та косится на мою потрепанную сумку и небрежно накрашенные розовые ногти. Да пошла ты. Мне хочется выматерить водителя – с той смысловой окраской, что я езжу на маршрутке затем, чтобы быстрей попадать домой, а не позже. А он всё ждет и ждет, пока машина заполнится спешащими людьми под завязку. Христос смотрит: напоминает, что водителя тоже можно понять. Что чем больше он впустит спешащих, чем дольше постоит, тем больше получит денег. У всех своя правда. У всех свое главное слово в астрономическом словарном запасе. Мое – Ожидание. Я постоянно чего-нибудь жду. Весны, лета, успеха, отъезда и приезда. Отъезда навсегда и приезда на время. Христос включает закадровый трек. Это Есенин, поет «Монгол Шуудан»: «…Я такой же, как вы, пропащий./Мне теперь не уйти назад…», «…Я читаю стихи проституткам/И с бандюгами жарю спирт…». Как в фильме Валерии Гай Германики, под эту песню я безнадежно смотрю в заляпанное окошко маршрутки. Никто не слышит песни, кроме меня. Ведь Христос ее включил только для моего фильма. Наконец мы трогаемся. Останавливаемся у подмигнувшего мне зеленого светофора. Трое мужчин перебегают дорогу так, словно не имеют права перебегать по пешеходному переходу во время зеленого светофора. Трое одинаковых, как мне кажется из маршрутки, черных мужчин. У них у всех свой трек, который сейчас Христос им включил. Своя история. Три большие судьбы перебегают дорогу, как жуки, быстро, будто боясь хищников. А хищник кто? Неужели воробьишка? Мой хищник двуглавый. Два ребенка – два моих продолжения – хищники, норовящие съесть всю мою жизнь. То есть один большой зверь о двух головах. Они плачут, и я не могу писать. Они хотят маму, и я не могу почитать книжку, которую купила, о которой мечтаю вот уже который месяц. А у трех мужчин? Какие горынычи? Жена? Бизнес? ВоТка? Сейчас мне хочется узнать про них всё. Но это пройдет, еще полчаса и я о них не вспомню. Три промелькнувшие мимо судьбы скроются в весенней гуще. В весне, больше похожей на осень. Такой же серой и непроглядной, с подушками туч, перекрывших кислород правде. Христос, неужели Ты придавишь голову моего дома своей дождливой подушкой, неужели мы все умрем. Как мы немощны. Я выпила пива и выкурила три сигареты. Я вспомнила о своей печени – извечный весенний штопор – и подумала, как мы немощны. Было бы так хорошо, напиваться и не болеть, жить и не умирать. Но мы все – куски мяса, которые обязательно рано или поздно стухнут. Чтобы не думать об этом, мы вешаем на панели иконки. Спаси нас, а мы за это повесим Тебя на крест. Будет много крови, как вот сейчас под резиновыми круглыми ногами маршрутки много слякоти. Будет много крови, много талого снега. Но ведь без этого не будет ни пасхи, ни мая. Ничего. Если бы мы Тебя не убили, если бы зима не зверствовала, то зачем тогда воскресение и лето. Обыденность одна. Каждый день лето уже не тепло. Холодная жара. Хочется выматерить весь мир. А она всё косится на мои ногти. Кусок мяса, накрашенный, чтобы в него хотелось засунуть. Какая мерзость, если вдуматься, все наши мечты, порывы и страсти. Обветренная рука гнет рычаг, отвечающий за скорости, и мы едем. Я выхожу и покупаю пива. Дайте мне самого дорогого дерьма. Два, три, десять. Воздух московской безысходности велит мне нажраться. Христос, я не читаю стихи проституткам, неправда. Я читаю стихи – себе. Я такой же, как все, пропащий, мне теперь не уйти назад. Никаких стихов Есенин не писал. Никаких песен Монгол Шуудан не пел отроду. Кругом сплошная проза. Мне нравится это слово - проза. Оно очень многое отражает. И пропитую рожу водителя, и накрашенную - соседки, и мою, на которую смотрит Христос.