Мигель Люпес ничего не сказал, но я поняла, что нужно сесть. Есть такие люди, которые умеют покорять тишину, вырезать из нее приказы. И я подчинилась.
Темное лицо его, всё в тропинках, закоулках и мощных магистралях морщин оставалось вымершим городом с двумя врезанными в «асфальт» солнцами глаз. Боялась ли я его в тот момент? Нет, я ждала от него своей жизни, и не сомневалась, что он ее даст мне.
- Я давно искал девочку- Гальяно. Мне ее не хватало для полноты моей Труппы. Собирайся и переезжай в Дом. Гугл выпишет тебе пропуск.
Не знаю, произнес он это или подумал, но вдруг я нашла себя в коридоре, направляющейся обратно к ресепшену. Ни тебе демонстрации походки, ни позирования. Он совсем меня не испытывал, а сразу принял. Это немыслимо. Все российские и добрая половина зарубежных моделей, включая ведущих супер(ш), мечтают попасть к нему в штат. Но он сам вызывает, кого хочет. В то агентство, в котором числилась я, вчера позвонили и сказали без предисловий: "Мигель Люпес хочет посмотреть на Ксению Грекову, в два, завтра" - и отключились. И мне было наплевать, что все подружки разом меня возненавидели. О его шоу рассказывали такое, за что я бы не пожалела всего своего гардероба, более того, содержимого своего компьютера, не то, что какой-то там правой руки.
Он работал с "Труппой", как называли его коллектив, и всем было известно, что модель, заключившая с ним контракт, не имеет права ни на какую другую деятельность. Мне было наплевать также и на это - даже несмотря на выгодный контракт с производителями крема для лица известной марки.
Мигель Люпес не признавал наши имена, и давал каждой кличку. Так я стала Гальяно. А его секретарша - Гугл - девушка с рыбьими малиновыми губами - прочирикала, что неустойку за прерванный с кремом контракт оплатит контора, все дела с моим агентством тоже берет на себя, а мне дается три часа на то, чтобы собрать вещи, и переехать в дом на Тверской, где живет Труппа.
***
"...Каждой принцессе положен палач/Спину, малышка!..." - этот фрагмент из стихотворения о расстрелянных в революцию дворянах, имел для меня всегда совершенно иной смысл. Спину, малышка! - говорила себе я, спускаясь по ниагарскому водопаду эскалатора в торговом центре, и мне казалось, что толпа покупателей, обернувшись к моему великолепию, аплодирует в полнейшем восхищении. Во всем виновата моя мамка. Это она, стоило мне достичь 14летнего возраста, обратила свое цепкое внимание на мои длинные ноги и "выразительные черты", это она, презирая мысли о среднем-специальном и тем более высшем образовании, стала таскать меня по кастингам и просмотрам. Это она мне внушила, что ничего нет денежнее и увлекательнее манящего мира моды. Мама грезила Миланом и миллионными контрактами, пока я оттачивала "характерную" походку в лучшей московской школе для моделей, на абонемент в которой мы убухали чуть ли не все деньги, вырученные от продажи бабушкиной квартиры. "Ты прославишь нашу фамилию. Спину, малышка!"- исходила пафосом мама, ничего не желая слышать ни о предшествующем "малышке" "палаче", ни о моей тяге к заплесневелой старушке-литературе. Что мне еще оставалось? Я заплетала рифмы в длинные строчки - ночью, и штурмовала модельные агентства - днем, пока меня наконец не взяли в одно из них и не дали вполне достойную работу.
Я позвонила маме, и рассказала о Мигеле Люпесе. "Сенсация!" - орала мама, обратившись в трубку мобильника, - "Поздравляю, деточка! Кто бы мог подумать...Я знала, что тебя ожидает великое будущее!" А я думала: "Ты обратился в трубку мобильного,/ Трубка сказала: Нет, не люблю".
***
Я вошла в просторную комнату, почти без мебели, и увидела два окна. Одно настоящее, открытое, с ветром и улицей снаружи, а второе - искусственное, на мольберте, с точно такой же улицей. Всё на нем было реально, даже ветер, только поблёскивал он свежей масляной краской. Девушка, создавшая второе окно, обернулась и улыбнулась так приветливо, как никогда раньше другая модель мне не улыбалась:
-Привет, я - Версаче. А ты, наверное, долгожданная Гальяно?
Я тоже вывела на лице добрую улыбку, и кивнула.
- А это Диор. Диорочка, поздоровайся!
Только сейчас я заметила скукоженную в позу лотос фигурку девушки, подпирающую стену. Та сидела на полу, и сосредоточенно читала что-то с работающего ноутбука. Не поднимая взгляда, расплылась, почти засмеялась:
-Угу. Будем знакомы, Гальяша. Я читала твои стихи в форумах.
Немая сцена. Никто не знает о моем странном увлечении, кроме мамы, что является вечным предметом ее надо мной насмешек. "Так бы и одевалась в свои стишки, если бы не я."
- А откуда...
Белокожая черноволосая Диор, остриженная под мальчишку, продолжая читать, меня перебила:
- Мигель много о тебе рассказывал. Он говорит, твоим стихам не хватает "поддержки", но он это исправит.
- Это как, "поддержки"? - удивилась я.
Версаче углубилась в живопись и больше не участвовала в нашем разговоре. А Диор отодвинула комп, встала, выпрямилась во всё свое тонкое, длинное, невесомое тело в домашних, но между тем шелковых шароварах, навевающих воспоминание о восточных танцовщицах. Маленькую грудь облегала белая футболка с надписью "Сантана". Это мой бессменный интернетовский ник.
-Пошли в спальню, бросишь там свои вещи.
- А где остальные девушки?
-В других квартирах. Тебе не нужно их знать. Мы будем жить втроем.
Положив сумку на застеленную - почти больничную кровать с белым бельем (здесь всё белое, слепящее и дневное, как Париж), я опять посмотрела на Диор. Она стояла возле меня в фотомодельной позе (у меня такая не получается, грации не хватает - как говорил мой преподаватель), и ждала.
- Так что за "поддержка"? - снова спросила я.
- Ну как же... Девочки в твоем возрасте обычно фанатеют от фильма "Грязные танцы". Ты «танцуешь» неплохо. Но с этим можно спорить. Всегда найдутся умники, которые скажут: а я считаю, плоховато она «танцует», непрофессионально. Но это лишь до тех пор, пока ты не сделаешь "поддержку". Тогда они все заткнутся. Пошли чай пить.
На кухне она дала мне две одинаковые керамические чашки, и поставила чайник. А мне жуть как захотелось продолжить разговор (естественно! никто никогда не обсуждал со мной раньше мою убогую писанину):
- Да ты не думай, я ж просто балуюсь стишками. Зачем мне уметь "танцевать", это всего лишь хобби.
- У кого хобби, тех Мигель в Труппу не берет. - Ответила Диор, доставая из коробки чайные пакетики, и заливая их кипятком.
Чтобы разрядить показавшуюся мне не к месту эпической атмосферу, я порывисто захихикала, пробуя ароматный, на редкость вкусный чай:
- Так он модельер, а не издатель. Покажешь, где у вас большое зеркало, чтобы шлифовать подиумную походку?
- Она тебе не понадобится. Завтра показ. - И встала. - Попьешь чай, чашки помой, и иди в спальню, занимайся своими делами.
В дверях она остановилась, посмотрела на меня пристально:
- Ты это...Дописала бы. А то ведь хорошо получилось про трубку мобильного.
***
Ничего необыкновенного за кулисами модного дома Люпеса перед показом не происходило. Рабочие устанавливали массивный подиум, окружая его мягкими стульями, стилисты наносили на наши лица сложные макияжи и загибали пряди в замысловатые прически. Костюмы возились на железных конструкциях туда-сюда. Красивые вещи, но не более того. Я и то на своем веку видела покруче. Откуда взялось такое полчище моделей (моих товарок, вроде как) я не знала. Во всяком случае, я не видела никакого другого лимузина, который бы отчаливал от нашего дома, кроме того, что увёз меня, Диор и Версаче. Руки последней даже и в машине пахли на весь салон разбавителем. Она источала свое масляное счастье, а ее желтые волосы оприходовал ветер, прошмыгнувший через открытое окошко. Ветер и Версаче всегда были вместе. Диор туда же: и здесь не рассталась со своим вечно недремлющим ноутбуком, и продолжала считывать с него, вероятно, весьма ценную информацию. Вид у нее был деловой и немодельный, и этот взрослый взгляд так нелепо смотрелся на подростковом и тонком лице с маленьким курносым носиком.
- Когда на тебя наденут дизайнерское платье, ничему не удивляйся, смело иди Туда и получай удовольствие, - сказала мне Диор в гримерной, отчетливо произнося слово "туда" с большой буквы.
Чему я должна удивляться. Платья все однотонные и довольно простые.
Диор, как всегда, взяла и прочитала мои мысли:
- Ты открываешь шоу. Платье, которое будет на тебе, стоит два миллиона евро.
Я развернулась к ней с такой силой, что стилист размазал тушь по моей щеке.
- Девушка, осторооожно! - гомиковато протянул он, а Диор усмехнулась:
- Информация закрытая, ага. Не зря наши показы овеяны тайной. Теперь поняла?
Я обрела дар речи, и ответила:
- Не-ка. Не поняла ничегошеньки.
- Ну и не надо, - засмеялась Диор и отошла.
***
- Синее платье - это море, - шепнула мне добрая Версаче перед моим дефиле.
И как только я почувствовала на своей коже ткань, реальность стала расползаться. Я знала, что должна оказаться на подиуме, и кто-то привычно толкнул меня в спину. Но я очутилась на море, как на паркете, я шла порывами воздуха к горизонту, и солнце алело у меня на руках, как младенец, и я укачивала его, уговаривая, что уже вечер, и пора спать. Я - ветер - шла, летела - к горизонту. Справа и слева от меня из воды вылезли рыбы, «по пояс», если можно так выразиться, рыбы - с фотоаппаратами, рыбы - с фотокамерами, рыбы, хлопающие плавниками в честь моего шествия по волнам. Море дробилось, море покрывалось дырками, и в них показались зеркала, мастера, снующие туда-сюда модели, и кто-то торопливо стаскивал с меня платье.
- Зеленое - это ветка. - Время отступило: сколько моделей вышло на подиум после меня? И когда Версаче, бесхитростная Версаче, желающая облегчить мне ношу волшебства, подсказала новое превращение, я приняла его буквально, и очень ошиблась. Серый, горький, осенний туман втёк мне в душу рАковой харкотиной, когда я - облысевшая ворона - ступила на провод от одной высотки к другой. Это был обыкновенный электрический провод, под которым плескалась утренняя октябрьская Москва. Я шла навстречу крыше с нахохлившимися антеннами, и внутри меня было оголтело, истерично, пьяно пусто, так, как бывает в преддверии суицида. Но если я упаду, то не умру, а полечу, и это ужасно. Мои перья пахли помойкой, мои глаза источали скорбь, но я не умела ею заплакать.
- Черное платье - это стол.
И я превратилась в муху, которая ползла по столу между испачканными тарелками и хлебными крошками, и громадные люди меня ненавидели, и хотели прихлопнуть. С потолка слетались другие мухи - как несложно догадаться - с камерами и фотоаппаратами, и снимали мое унижение. А я всё шагала и шагала, боясь отступить от музыкального ритма, играющего в моей крови. Пульс сравнялся с музыкальным сопровождением, и я очнулась.
Много раз я ходила по судьбоносной подиумной дорожке, и всегда ощущала при этом, как спирт адреналина смешивается с томатным соком моих подкожных течений, образуя кровавую мэри, пьянящую мозг хлеще любого допинга. Много раз, ступая гордо, с почти озлобленной страстью, словно каждый шаг мой втыкает новый гвоздь в сердце зрителя, я чувствовала себя божеством, худым, подтянутым божеством, заглянувшим ненадолго на небо:
…там, вверху, птицам Бог-продавец
продаёт облака – багеты,
а я опять ухожу с небес
без
дорогущего света…
и даже звезды в осенний лес
просыпались из пакета…
Но то, что я испытала тогда, прокатившись капелькой водопроводной воды по кухонному ножу чудо-подиума, не поддается описанию. Мой водный живот холодила сталь, и доля секунды растягивалась бесконечно, как нуга, пока не лопнула за кулисами моды:
-Серое платье – это нож. – Повторяла я про себя, а потом подумала:
«Теперь я знаю, как мне писать мои стихи»
А Диор сказала громко, мне в ухо, и чуть не оглушила; голос ее звучал глубоко, утробно:
- Финальный выход. Смотри, Мигель уже на подиуме, пошли.
К моей потной коже липло неопределенного цвета, серо-коричневое платье в пол, а рукава украшали нашитые на них перья.(Откуда взялось? Вроде меня не переодевали…)
Диор подтолкнула меня к слепящей дороге нашего триумфа, к Мигелю Люпесу.
А он шел впереди меня в объятиях света, медленно и вразвалочку, облаченный в длинное черное платье, скорее всего, из той же коллекции. Я не знала, что черный может ослеплять, но уже не могла оторвать взгляда от этой сияющей спины, на которой внезапно гулко затрещала ткань, и из двух обильно кровоточащих ран, как цветы, стали расти крылья. Они росли и росли, пока не превратились в два шлейфа, а кровь стекала по одежде, по его ногам, и капала на рыхлую, творожную весеннюю землю. Мы стояли на сыром необъятном поле, и над нами тревожно белел пустой небесный холст, по которому елозило растрепанной кистью случайное дерево. Я оглянулась по сторонам, и поняла, что подпрыгиваю на месте в окружении таких же, как я сама, потешных и взъерошенных воробушков. На человеческом теле Мигеля красовалась орлиная голова, а за спиной шумно барахтались большие темные крылья. Он смотрел на нас сверху вниз, а потом разинул клюв и сказал:
- Будьте так любезны, оставьте свое воробьиное ремесло.
Весь целиком обратился в хищную птицу, и улетел. А мы, наряженные, напудренные, надушенные манекенщицы, оказались стоящими на подиуме. Мигель - самый обыкновенный, старый модельер Мигель Люпес - лежал на полу, в какой-то изломанной, ненормальной позе. Казалось, что руки, наспех приделанные недобросовестным кукольником, согнуты наперекор природе, а из туловища, набитого ватой, торчат палки безвольных, никогда не знавших ходьбы, ног. Так выглядят только живые куклы или мертвые люди.
Слышались крики, к нам на возвышение валом повалили репортеры и гости. Мигеля перевернули, Мигеля ощупали, кто-то взял его за руку, чтобы прослушать пульс. Фотоаппараты щелкали с утроенной силой, камеры зло глядели на нас всеми своими миллионами телезрителей, вспышки вспыхивали, а воздух, набухший от крика, потяжелел до состояния болотной жижи, и потёк куда-то вправо…
-Ксюша…Ксюша, очнись!
- Диор? – прошептала я, увидев ее озабоченное, нависшее надо мной лицо.
- Я Марина, Марина Соболева. Не узнаёт меня…Алиса, позови кого-нибудь, скорее!
Версаче, которая тоже сидела на корточках около меня, в смятении озиралась. Я лежала всё на том же подиуме, а вокруг бегали ноги, много чужих ног, больше ничего. И я опять потеряла сознание.
- Ты два дня проспала, - сказала Марина-Диор, когда я открыла глаза и обнаружила себя лежащей в своей кровати, в нашей общей квартире. – Ты как сама-то?
- Н-н-ничего, - прохрипела я и поднялась на локтях.
Окно, застегнутое на все рамы и одетое в бурую московскую ночь, вперило в меня недовольную луну. Поблескивал ночник, освещавший лицо Версаче, на котором брови гнули беспокойство, а глаза мерцали хохотом.
- Что произошло? – спросила я.
-Мигель Николаевич скончался от сердечного приступа прямо на подиуме. Как истинный мастер…- Протянула Марина.
- Николаевич?
- Да… Что тебя удивляет? – Полукровка… Ксюша, завтра похороны, ты должна там быть обязательно. Так что приходи в себя. Хочешь чайку?
- Похороны, - эхом отозвалась я… - Нет-нет, чая не хочу… Скончался…
- При нем нашли записку. Он просил похоронить вместе с ним его последнюю коллекцию. Знал ведь…
- Где Версаче?
- У Алиски тоже сильный стресс. Принимает успокаивающую ванну.
- Почему ты называешь ее по имени?
- Ксюшенька, ты перенервничала. Спи.
Ее брови приподнялись, рекламируя сочувствие, а глаза всё поняли правильно, и продолжали смеяться.
***
Богатых всегда хоронят с черными зонтами. Без слёз, и с оркестром. Мы все, молодые и прекрасные, как лебеди в вороньем одеянии, нюхали весенний дождик около разрытой ямы, рядом с громоздким дубовым гробом, и фотовспышки не покинули нас и здесь, и шептались в тишине о чем-то гораздо более важном, чем наша утрата. О рейтингах, сплетнях и репортажах.
Каждая из нас держала в свободной от зонта руке по платью. Мы не разговаривали, только коротко переглянулись, и бросили платья на гроб. Меньше секунды лежали они на покойном Мигеле, а потом одно из них слабо зашевелилось, выгладилось как утюгом и взмыло вверх, а за ним и все остальные. Усиленно размахивая рукавами, как крыльями, покружились они над могилой, и все могли видеть, как организованная стая платьев клином полетела на юг…И пока камеры щелкали и щелкали, а народ галдел и галдел, я думала спокойно и радостно: «Лети, высокая мода, лети высоко… А мне пора оставить свое воробьиное ремесло…Прости меня, мама». Диор подошла ко мне сзади и обняла за плечи:
- Ты спрашивала, почему я называю теперь всех по имени. Потому что сейчас трудно сказать, как нас зовут. Мне кажется только, что ты уже не Ксюша и не Гальяно.
- А кто? Поэт, что ли? – и засмеялась. Мигеля наконец стали закапывать. Я кинула горсть земли. А Диор сказала:
- Если ты ответишь на этот вопрос, всё сразу закончится. Поэтому задавай его себе подольше. – И добавила – На, ключ возьми. Заберешь свои вещи из квартиры. Мы с Алисой там больше не появимся.
- Вы вообще больше не появитесь, я знаю. – Я посмотрела по сторонам и не нашла Версаче - Передай Алисе, что я ее полюбила. С ней ветер дружит. Пусть она его почаще рисует.
Диор улыбнулась:
- Обязательно!
***
И я действительно вживую их уже никогда не видела.
Зато я ходила на выставку Алисиных картин, и слышала, как Марина толкает политические речи по телевизору. Она потучнела, отрастила волосы, чтобы собрать их в подобающий ее положению чинный пучок. А я рассорилась с мамой, подружилась с рифмами, и часто мысленно говорила с Мигелем. «Миленький, ты же всё можешь, сделай так, чтобы мои рифмованные платья вошли в моду» И однажды он это сделал.