Любимое.Для души.
В этот день ее квартира на улице Горького всегда была завалена желтыми цветами. В основном это были тюльпаны, на которых не хватало обычно уже никаких ваз и трехлитровых стеклянных банок. И они стояли просто в ведрах, как на Центральном рынке. А цветы все несли и несли… «Миллион, миллион алых роз». Теперь я знаю, как выглядит «бедствие всеобщего обожания» (Белла Ахмадулина), это когда некуда ставить цветы и их просто раздают прохожим на улице. Знаю, что в молодые годы, пока Алла не стала такой всесветно знаменитой, она сама это часто практиковала - шла с цветами и дарила их первым встречным. Таким способом она призывала весну, которая в Москве всегда опаздывает.
По природе своего дара и голоса она, конечно, певицы улицы, площади, какой-нибудь Крестьянской заставы, где прошли ее детство и юность. Народ ее боготворил. Как и Высоцкого. Больше никого! Но их выбрал сразу, безошибочно и навсегда. Был какой-то момент, когда она была совсем своя. «Так же как все, как все, я по земле хожу, хожу». Худая, нервная, опалённая тайными печалями и разводами, она приезжала с сумками из своих Вешняков, пела и уезжала обратно в эти неведомые Вешняки. Что за Вешняки? Где это? На каком краю земли они располагались? Но она там жила. И довольно долго. Пока Кобзон не пошёл в Моссовет и не выбил ей квартиру на улице Горького. Она до сих пор вспоминает об этом как о главном благодеянии, совершенном для неё в этой жизни. Квартирный вопрос, будь он неладен… «Эй, вы там наверху, не топочите как слоны». Никто у неё там и не топотал. Квартира была на последнем этаже.
Потом она как-то поуспокоилась, внутренне отстранилась, отодвинулась от этого пылающего мартена народной любви, еще долго обдававшего ее горячими волнами восторга, нежности и безумия. И даже букеты, которые ей приносили на концерты, натренированным жестом, не глядя, отдавала охраннику, который дышал ей в спину, пока она обходила зал, собирая свою ежевечернюю дань. «Когда я уйду далеко-далеко, не мучаясь и не тревожась… ».
Из всего что о ней было написано, ее больше всего раздразнило, а может, и задело - «сытая, рыжая кошка». Я хорошо помню мятый журнальчик «Ровесник», где была напечатана эта заметка. Но Алла не из тех, кто станет долго дуться и вынашивать страшные планы мести. Скорее придумает в ответ что-нибудь искрометное. Тогда, кажется, это была смешная песенка, которую она исполнила под мяуканье Бори Моисеева и девочек из кордебалета. И таких историй у неё не счесть.
Она первой уловила в воздухе тайные вибрации, которые потом привели к тектоническим и необратимым сдвигам. Первой услышала голоса, которые до неё не слышал никто. На самом деле она, конечно, пифия и, как все великие женщины, немного ведьма. И если она чего-то хочет, то так и будет. Тут можно не сомневаться. Недаром раньше ее так опасались разные начальники. Да и сейчас, уверен, боятся. Просыпаются ночью в холодной испарине. Где Пугачева? Нет Пугачевой. Улетела жар-птица. Упустили! Так им и надо.
Ну а мы ждем ее с Максимом и детьми в Юрмале. Как обычно, она будет курить в гордом одиночестве и отдалении от всех, не желая никого беспокоить ментоловым дымом своих сигарет. А мы будем смотреть на нее издалека и любоваться.
Сергей Николаевич
День рождения Майи Михайловны Плисецкой. Обычно я звонил ей в этот день в Мюнхен, где меня ждал автоответчик, говорящий голосом Родиона Константиновича Щедрина. Из его немецкой речи я различал только слово nicht. (“Нас нет дома, оставьте своё сообщение автоответчику»). Я говорил полагающиеся слова любви, стараясь уложиться в отведённое время. Шли гудки. И на этом церемония заканчивалась. Майя всегда перезванивала. По ее голосу легко было догадаться: Щедрин дома или нет. Мне она старалась звонить, когда его не было. С ней я всегда чувствовал себя тайным заговорщиком. Хотя никаких тайн у нас, разумеется, не было. Но ей нравилось эта игра, которой ей явно не хватало в ее размеренной немецкой жизни, где для всех она была Frau Schedrin. Она до последнего держалась, не хотела покидать сцену. Теперь я понимаю, что все эти ее юбилейные гала, слишком торжественные и утомительно-долгие, это мелькание красного и белого вееров, когда она под занавес исполняла последний номер, поставленный для неё Бежаром, - все это была попытка заговорить судьбу, оттянуть неизбежное, ещё поиграть напоследок. Аve Maya. Она умудрялась превращать в спектакль даже свои вполне рутинные церемонии награждения иностранными орденами и знаками отличия. Как правило, это происходило на территории какого-нибудь из посольств, куда, повинуясь ее призыву, собиралась старая гвардия ее поклонников. Я помнил их ещё по ее давним триумфам в Большом Театре. Но тогда это были совсем молодые люди, а теперь заслуженные, убеленные сединами ветераны, похожие на тех, кто собирался 9 мая у Белорусского вокзала. Майя была их победой, их гордостью, их главным праздником. В их разговорах то и дело мелькали даты и названия основных событий: битва за «Кармен», сражения за «Болеро», юбилейный концерт на ее семидесятилетие в Большом… Все это были главные вехи, которыми они мерили собственное прошлое и всю свою жизнь, где было только одно божество и одна святыня — Майя.
Сама она к придыханиям в свой адрес относилась как к некоей скучной данности. Пафоса не любила, но готова была его терпеть, чтобы никого не обидеть. А из всех комплиментов, полученных за жизнь, больше всего ей понравились слова старого академика и нобелевского лауреата Петра Капицы. Это он, посмотрев «Болеро», сказал ей: «Таких женщин в средние века сжигали на площади». Она любила огонь. И танец ее был огонь. И рыжие волосы как пламя. Огнем все и закончится в мае 2015 года. Мне говорили, что в день, когда ее кремировали, над Германией пронеслась страшная буря, обесточившая несколько электростанций. Майя - молния. Она не могла уйти иначе.
Сергей Николаевич
назад
список