Александр Ширвиндт.

Я ору только на тех, кого люблю: чем громче крик - тем сильнее чувство. С людьми, мне безразличными, я тих и интеллигентен..

«Все, что сегодня меня окружает, — все другое. Москва уже не моя, дворы не мои, лица чужие — правда, на Арбат, в районе Щукинского училища, знакомые старухи-москвички еще иногда выползают: ищут, где хлеба купить, а негде — вокруг бутики. Города, где прошла моя жизнь, больше нет, проходные дворы моей биографии в тупик меня привели.

Кем бы ты ни был в молодости — оптимистом или пессимистом, наивным или реалистом, радужным или сумрачным, все равно с возрастом брюзгой становишься, и чем дальше, тем все брюзжее и брюзжее, и, главное, сам это чувствуешь, но ничего с этим поделать не можешь.

Накопление всеядности приводит к паническому раздражению, а тут и до ненависти рукой подать.

Я себя ненавижу! Ненавижу необходимость любить окружающих, ненавижу все время делать то, что ненавижу, ненавижу людей, делающих то, что я ненавижу, предметом творческого вожделения.

Ненавижу ненависть к тому, что вообще никакой эмоции не заслуживает.

Я ненавижу злых, скупых и без юмора. Социальная принадлежность, политическая платформа, степень воровства совершенно меня не волнуют — воруй, но с юмором, фашист, но дико добрый.

Думаю, характер человека складывается уже месяцам к трем, но у меня не сложился почему-то до сих пор, поэтому о себе говорить трудно. Я, например, незлопамятный: это плохо, потому что благодаря злопамятности можно выводы делать, а так — наступаешь на одни и те же грабли.

Процентов на 80 я соответствую самому себе — в течение жизни процент этот не менялся, но последнее время эту цифру я стал формулировать, чего делать нельзя. Вообще ничего говорить всерьез вслух нельзя, особенно слова «кредо» или «гражданская позиция» употреблять: любая формула — это смерть.

Я находчив — мне об этом не самый добрый человек Андрюша Битов сказал. На очередном юбилее, на котором я чего-то вякнул, Андрей ко мне подошел: «Тебе круглосуточно находчивым быть не надоело?».

Сколько украдено у меня профессионалами! Услышанное, увиденное, запомненное у простодушно-застольных словоблудов типа меня многим сделало биографии, а тут по глупости в безвестности помрешь.

Я со всеми на ты — в этом моя жизненная позиция. На ты — значит, приветствую естественность, искренность общения, и это не панибратство, а товарищество, кроме того, сегодня я старше почти всех. Помню, хорошая партийная традиция у нас была — все коммунисты называли друг друга по отчеству и на ты. «Григорьич, как ты вчера?» или: «Ну ты даешь, Леонидыч!». Очевидно, это у меня от времени застоя...

Я умею слушать друзей, а ведь у друзей, особенно знаменитых, постоянные монологи о себе. Друг может позвонить и спросить: «Ну, как ты? А я...» — и дальше идет развернутый монолог о себе. Это очень выгодно, когда есть такой, как я, которому можно что-то рассказывать, не боясь, что тебя перебьют, и потом я — могила. Когда современную мемуаристику читаю, особенно про то, где был я и в чем участвовал... Господи, если все, что я знаю, взять и написать...

Менять друзей, ориентацию и навыки существования поздно. Смысл существования — в душевном покое и отсутствии невыполненных обязательств, но обязательства все время нахлестывают. Кажется: вот это сделаешь и это — а дальше покой и тишина, но нет — появляются новые.

Иногда думаешь: ой, пора душою заняться. Пора, пора, а потом забываешь — обошлось, можно повременить.

Верить мне поздно, но веровать... И хотя атеистом воспитывался, с годами к выводу прихожу, что есть Нечто. Нечто непонятное — не от инопланетян же оно.

Любая вера — марксистская, православная или иудейская — с одной стороны, какие-то внутренние ограничения создает, а с другой — какую-то целенаправленность развитию организма дает, а самое главное: молодой особи дает этакий поджатый хвост. Нельзя жить безбоязненно, нельзя с точки зрения космического ничего не бояться — там непонятно что, и нельзя не бояться, когда улицу переходишь, а сейчас никто ничего не боится.

К старости вообще половые и национальные признаки как-то рассасываются.

Я глубоко пьющий и активно матерящийся русский интеллигент с еврейским паспортом и полунемецкими корнями. Матерюсь профессионально и обаятельно, пью профессионально и этнически точно, с женщинами умозрительно сексуален, с коллегами вяло соревновательно тщеславен, но умиротворения нет. Значит, увы, философа, даже местечкового, из меня не образовалось, а среднестатистический по­лу­чился мудак — к финалу существования обидно.

Кто-то на очередном моем «столетии» до­вольно точно продекламировал:

Стоит юбиляр, от тоски зеленея, —

Боится, что станем шутить.

Он столько чужих отпахал юбилеев,

Что надо ему откатить!

Он с трубкой по жизни проходит,

как Сталин,

Но разницу всяк ощутил:

Ведь Шура при этом

лишь ставил и ставил,

А Сталин — садил и садил.

Не скажем ни слова по поводу мата —

Про то ушутились уже,

Но больше, чем в зданьях,

построенных Татой,

У мата его этажей.

Конечно же, он не Шекспир

и не Шиллер,

Но все ж дарованьем не мал!

Поэтому в список писателей

Ширвиндт

Себя полноправно вписал.

Прекрасный отец он

и дедушка клевый!

Пусть вялый, но член СТД!

Желаем мы Шуре хорошего клева,

Напора в струе и т. д.!

Что-то к концу жизни стал остро разочаровываться в планете. Вечное, многовековое удивление: зачем живем?

Пи...ц! Времени, отпущенного на жизнь, оказалось мало. С одной стороны, а с другой — зачем эту уходящую экологию коптить, не зная, зачем?

Как-то меня спросили: если бы у меня была возможность после смерти в виде какого-то человека или вещи вернуться, что это было бы? Я ответил: флюгер. У Саши Черного в стихах два желания есть:

Жить на вершине голой,

Писать простые сонеты...

И брать от людей из дола

Хлеб, вино и котлеты.

И второе:

Сжечь корабли и впереди, и сзади,

Лечь на кровать, не глядя ни на что,

Уснуть без снов и, любопытства ради,

Проснуться лет чрез сто».

© Ширвиндт А.А. Проходные дворы биографии.