Гонка вооружений - Déjà-vu?
Ну, что сказать? Об?единение женщин здесь вряд ли поможет, хотя в этом есть некоторый потенциал. Бесполезно указывать на глобальное загрязнение наших Душ, вряд ли кто способен это воспринять. Вот может музыку послушать? Мне пока на ум приходят "Картинки с выставки" Мусоргского. Может, музыканты поправят, я в этом не спец.
Отрывки из литературного произведения :
На войне можно было не спрашивать, зачем он карабкается на ослизлую высоту, пинками поднимает солдат в бой, спит не раздеваясь, вскакивает в полтретьего ночи и уводит роту под дождь. Война есть война, и в нее-то он сбежал, устав жить без цели и оправдания. Война списывала все и всему придавала значение: это было какое-никакое, но дело, и ему оно подходило именно потому, что истинный подвиг не должен иметь ни причины, ни награды. Однако сидеть за столом и хлебать суп, глядя на родителей, значило возвращаться в предвоенный ад, где все требовало немедленной оплаты: и родители, и суп, и крыша над головой. Если ты всем этим пользуешься – изволь делать хоть что-то, а делать давно уже было нельзя ничего; не стишками же оправдываться. Стоило вернуться в довоенную молодость, в которой Громову было двадцать семь, – как тот же душный ужас навалился и уже не отпускал: что дальше и для чего все? Невыносима была хрупкость родительского очага, родительская безразличная ласковость – безразличная именно потому, что им годился любой Громов, они бы любили его всякого, вне зависимости от заслуг; так же, не спрашивая о сделанном, не требуя отчета, к нему кидалась его собака, так же не переводились в доме жалкие, но неизменные деньги, дававшие возможность хлебать все те же супы, – длилась жизнь без цели, оправдания и причины, жизнь, о которой никто не заплакал бы, когда она все-таки кончится, если она кончится вообще. Что не имеет конца – не имеет смысла, учил ЖДовский теоретик Лоцман; но что не имеет смысла – не имеет и конца. Не об этом ли говорил сумасшедший Волохов?
– Хлебушка кусай, – говорила мать, сидя напротив Громов и не сводя с него умиленных глаз. Ее умиляло то, что он ест. Когда-то, верно, ее умиляло то, что Громов зевает, чихает, улыбается; его любили тут просто так, и это было ужаснее всего. Он оттого и сбежал, что невыносима была жизнь просто так. Еще невыносимее было слышать, что он должен кусать хлеб. Он слышал это с детства – мать отчего-то уверилась, что суп надо есть с хлебом, что хлеб необходим для пищеварения. Отец сидел в углу и тоже смотрел на Громова. Он понимал, что надо бы спросить Громова о военных действиях, но ничего о них не знал, потому что по телевизору не говорили, а в газетах писали неразборчиво. Их, может, и не было – действий. Громов просто служил в армии, без всяких огневых контактов с противником. Громов сам им когда-то так написал в первый, самый страшный год своей службы, когда огневые контакты еще были, и какие, – но грустнее всего было то, что родители поверили. Они поверили бы теперь всему, что успокаивало их, и считали своим правом пожить наконец спокойно – ведь такая была жизнь, еще советскую застали, потом все рухнуло, потом рухнули и руины, теперь было вообще непонятно что, и когда все так тревожно – нельзя волноваться еще и о сыне. В родителях проснулся здоровый старческий эгоизм.
– Ты знаешь, что тебе надо зарегистрироваться? – спросил отец.
– Нет, а зачем?
– Да что ж у вас, в отпуск никто не ездит? Тебе не рассказывали?
Громов чуть было не сорвался: в отпуск действительно почти никто не ездил; родители впрямь уверились, что у них там обычная работа, не хуже всякой другой, все вовремя уезжают на месяц куда-нибудь к морю…
– Ну, – сказала мать, подавая сковороду с жареной картошкой, – ты хоть расскажи, как там. А то не рассказываешь ничего.
Это тоже была дежурная претензия, потому что ей вовсе не хотелось, чтобы Громов что-нибудь рассказывал. Более того, она боялась, что он начнет рассказывать. Этот рассказ мог пробить ее скорлупу, разворошить кокон, в котором она жила. Но расспросы о том, как там, на войне, входили в ритуал – ритуалами давно уже обходились тут все, от государственных мужей до васек. Потом, два-три века спустя, следование ритуалам можно было изобразить как подвиг. Отцу в разговоре с сыном полагалось сказать «Служи, сынок!» и добавить, что и сам он в свое время преодолевал тяготы и лишения воинской службы; сыну полагалось сказать «Служу, батя» – и потеплеть суровыми глазами. Матери полагалось пригорюниться.
– Да чего рассказывать, – ответил Громов. – Ничего не происходит почти. Гарнизон и есть гарнизон.
– Кормят хоть нормально? – спросила мать.
– Ну видишь, я даже пополнел.
– Ничего ты не пополнел. Как был шкелет, так и остался. – «Шкелет» было бабушкино слово; при упоминании о бабушке полагалось тихо прослезиться. – Почему ты пишешь так редко?
– Мам, когда будет о чем, я сразу напишу.
– Расчеши головушку, – ласково сказала мать. Господи, что расчесывать, что еще за головушка! Он был ротный командир, боевой офицер, схоронивший многих товарищей, поднимавший роту в бой, выдерживавший мат начальства, дебоши казаков, лень и тупость подчиненных; он несколько раз едва не погиб, забыл, что значит спать на чистом белье, сутками, случалось, ничего не ел, кроме неугрызаемого ржаного сухаря, – и мать обращалась к нему с той же фразой, какой провожала его когда-то в школу; может, когда-то фраза имела какой-то смысл, – но что ему было теперь расчесывать, стриженному почти под ноль, как полагалось в русской армии?! Вероятно, ему следовало умилиться, – но, к ужасу своему, он ничего не почувствовал, кроме глухого раздражения.
– Осторожненько, – сказала мать ему вслед.
Громов ткнулся в одну дверь – перерыв; постучал в другую – заперто; в третьей ему указали на десятый кабинет, он сунулся туда, там штатский чиновник придирчиво осмотрел его форму, замерил для чего-то расстояние между звездами на погонах, осмотрел стрелки брюк, – Громов чувствовал себя как лошадь, которую на базаре щупает цыган. Когда чиновник пожелал осмотреть его белье – уставное ли, нет ли запретных цветов и фуфайки под кителем, – он взбунтовался:
– Я пришел на учет, а не на медосмотр.
– А откуда вы можете знать? – бабьим базарным голосом отвечал ему чиновник. – Кто вы такой, чтобы распоряжаться? Я вам скажу ягодицы раздвинуть – вы должны раздвинуть ягодицы. Я скажу сдвинуть – вы сдвинуть ягодицы. Я вам скажу сесть на ягодицы и ехать – вы ехать на ягодицах. Кто такой?
– Ты как с офицером разговариваешь, крыса? – тихо спросил Громов. Он умел так спрашивать – тихо, но убедительно.
– Знаю, какой ты офицер! – совсем уж по-бабьи завизжал чиновник. – Боевые офицеры, кровь проливаем. Знаем, какую вы проливаете кровь. Мы тут сиди за вас впахивай целый день, а вы там на лежанках с дуньками. Вояки. Вон что навоевали. – Чиновник махнул на карту, утыканную вперемешку красными и желтыми флажками. – Не знает никто, где наша земля, где не наша. Вояки запечные. Я вас сейчас так поставлю на учет, что вы здесь все время отпуска будете плац мести и делать шагом марш. Я вам сказал заголить трусы, значит, заголите трусы. Я вам скажу обнажить головку – вы обнажить голов…
Громов мог бы обездвижить его одним ударом, но нарываться на конфликт в комендатуре ему не улыбалось. Он вышел, хлопнув дверью. Чиновник за ним не пошел – он не был заинтересован в том, чтобы наказывать странного посетителя. Ему надо было его отфутболить, и только.
На этот раз самая первая дверь – с табличкой «Учет личного состава» – была открыта. Там сидела горбатая старуха с очками на горбатом носу.
– Я хочу встать на учет, – сказал Громов. Старуха молчала. Глухая, сволочь, подумал Громов.
– Я хочу встать на учет, – повторил он громче. Старуха подняла на него глаза и посмотрела, как солдат на вошь.
– Я слышу.
– И что? – спросил Громов.
– Я слышу вас, – торжествующе повторила старуха, соскочила со стула и выпрямилась. Она едва была Громову по пояс. – Он хочет встать на учет! – воскликнула она. – Он хочет, вы слышали?! Барин, хозяин всей здешней земли, помещик Кислодрищенский желает встать на учет! Вы русский офицер? Вы смеете называть себя русским офицером?! В мое время русские офицеры были не таковы. Выйдите немедленно и войдите по форме и, войдя, обратитесь ко мне так, как должен русский офицер обращаться к женщине!
Громов не двигался с места.
– Ну же! – Горбунья притопнула ножонкой. – Вы, вы! Я к вам обращаюсь, пень новомихайловский! (Смысла этого выражения Громов не понял.) Вы должны сделать кругом, показать мне ружейный прием, да, ружейный прием! Я требую этого. Вы смеете называть себя интеллигентным человеком, вы! А перед вами, между прочим, стоит женщина, и вы не предлагаете мне сесть! Как вы смеете, как можете?! Я понимаю теперь, почему наша превосходная, превосходная армия сдает позицию за позицией. Вот наша армия, извольте полюбоваться. В то время как старики и дети в тылу до кровавых мозолей шьют шинели вот этому самому фронту…
Дверь открылась, и вошел толстый рослый подполковник; Громов с облегчением вздохнул, увидев человека в форме.
– Что ты разбушевалась, Клавдия Ивановна? – устало спросил подполковник. – Что ты здесь сидишь?
– Я зашла за справкой, – с достоинством отвечала старуха. – Да, да, за справкой! Мне для делопроизводства нужна форма шесть. Я вижу – вас нет, и тут этот подозрительный молодой человек.
– Я только что вошел, – объяснил Громов.
– Да понимаю, – махнул рукой рослый. – Не обращай внимания, капитан, это наша архивистка Клавдия Ивановна. Она женщина патриотическая, но немного с прибабахом. Иди, Клавдия Ивановна, нет у меня формы шесть.
– То есть как это нет формы шесть? – Старуха была склонна к долгим самонакручивающимся монологам, что твой Здрок. – Как у вас, русского офицера, может не быть формы шесть? Может быть, у вас нет и формы семь? Почему вы вошли не поздоровавшись? Разве так русский офицер входит к женщине? Русский офицер входит к женщине вот так! – Горбунья попыталась изобразить строевой шаг, рухнула, уронила очки и стала ползать по полу, ища их, как ползает русский офицер в поисках женщины. Подполковник не помогал ей. Вероятно, любое прикосновение старуха восприняла бы как посягательство. Громов хотел ее поднять, но подполковник жестом остановил ее.
– Вставай, Клавдия Ивановна, – сказал он равнодушно. – Вставай, хорош ползать. Иди отсюда, не тяни кота за яйца, сделай милость....
Вот может музыку послушать? Мне пока на ум приходят "Картинки с выставки" Мусоргского.
Т.е. во время родов Мусоргского включать? Что-бы воплей рокениц не слышать? Блин, Вы точно придумаете, куда гипер-ракету в народном хозяйстве использовать!
Вот давайте по-чесноку… С чем сегодня у наших людей ассоциируется Роскосмос?
Правильно, с махровым воровством. А должен с чем?
Вот давайте по-чесноку… С чем сегодня у наших людей ассоциируется Роскосмос?
Правильно, с махровым воровством. А должен с чем?
у русофобов с негативом, у русофилов в первую очередь: с Гагариным.. союзами востоками итд
А должен с чем?Ну, если опираться на заявления Валентины Владимировны Терешковой, то с сообществом Асгардия!
у русофилов в первую очередь: с Гагариным.. союзами востоками итд
Это значит, что русофилы - Gesterngebliebene...
Впрочем - чтож им ещё остаётся?
Россия, которую мы потеряли…
СССР, который мы потеряли…
РФия, которую мы проср.ли…
да да в куеве дядько в в огороде бла бла бла
да да в куеве дядько в в огороде бла бла бла
A Вы в Асгардию ужe кaк, вступили? Или Вы не поддерживаете призыв первой женщины-космонавта?
Кто о чём, а кто-то о куеве.
Что всё так куёво?
Сочуствую...
A Вы в Асгардию ужe кaк, вступили?
Assgardie? Это у ВВП так бодигарды называеются?
Assgardie? Это у ВВП так бодигарды называеются?Не путайте соленое со сладким! В данном случае - росгвардию с Асгардией!
Вот, просвещайтесь! А то даже неудобно как-то, "клянусь-честное-слово!"
у русофобов с негативом, у русофилов в первую очередь: с Гагариным.. союзами востоками итд
А у Рагозина ассоциируется с чёрной дырой
Учёные Роскосмоса обнаружили чёрную дыру, куда, как выяснилось, и утекают материальные и финансовые средства.
На дальнейшее изучение
чёрной дыры Роскосмос просит дополнительно выделить 978 миллиардов
рублей.
А у Рагозина ассоциируется с чёрной дырой
фантазировать за других, можно как угодно..
да и по теме :
фантазировать за других, можно как угодно..
А ведь когда-то Рагозин был патриотом, Родиной занимался!
Какой из него космонавт?
да и по теме :
Научно объяснили, почему был нарушен закон!
Под любое свинство можно подвести платформу
100пудово Чубайс всё это крышует!
Да ладно Вам всех собак на Чубайса вешать! Tут Игорь Рауфович Ашурбейли балом правит.
Т.е. во время родов Мусоргского включать?
Ну, шутки шутками, а знаменитый врач Отт привез в Петербург из Германии орган и установил его в родильном доме. Отт считал, что музыка благотворно влияет на рожениц. Я просто обязан об этом сказать, потому что родился в больнице Отта. Правда, меня встречали без музыки, поскольку орган к тому времени давно перевезли в Большой зал Филармонии. Он и сейчас является самым известным органом Петербурга.
Отт считал, что музыка благотворно влияет на рожениц.
Наверное, прикольно под Rammstein рожать Мне, почему-то казалось, что рожать лучше при квалифицированных аккушерах. Ну и медицинские всякие шняги современные гораздо полезнее при этом, чем магнитофон.
Наверное, прикольно под Rammstein рожать Мне, почему-то казалось, что рожать лучше при квалифицированных аккушерах. Ну и медицинские всякие шняги современные гораздо полезнее при этом, чем магнитофон.
ну это-то к чему? ну чес слово. Ну если хотите вести беседу, ну как-то благоразумно. Может, может вас и поймут.
А так ну приезжайте в германию, споем вместе "Несе галя воду, коромысло гнеться" а заней Иван-ко як барвинок вьеться.
Ну а потом затянем нашу, "Роспрягайте хлопци коней" Ну чем не заманчиво, Наши и ваши песни ну это одно единое.
Молдавани со своей "Чернобривкой" Ну что забыли!? https://germany24.ru/