Login
..................
135
NEW 31.01.05 22:51
Zuletzt geändert 01.02.05 09:14 (Zwecke)
http://www.goldring.ru/podrobno.php?id_rub=15678&id_Art=16244&day=15&month=1&yea...
Буду лежать, пока крысы не обгрызут. Праздники. Почтальонка долго не придет, - размышляла она, - а после прибежит с пенсией, откроет калитку - нарочно незапертой оставила - увидит и ужаснется. Побежит через лес, через сугробы народ звать, разошлет всем телеграммы, если успеет адреса взять. Вот они припасены на столе. Тут же и чемоданчик с приданым, и деньги в узелочке на похороны, чтобы детей не обременять. Никогда не обременяла, чего уж теперь. У меня и оградка припасена, который год стоит в сарае, еще по дешевке купила, когда Витька Чудинов, разворовывая остатки колхозной мастерской, резал все подряд, варил оградки и продавал. Недорого брал - ящик самогонки, все старухи запаслись. Хорошо, что и мне-то товарка с почтальонкой наказала, а то бы и не досталось. Хлопот теперь бы. А тут сбегала, ноги-то еще хорошо работали, договорилась. Расстарался для меня Витька, криулей всяких наварил, да вместе с зятем и приволок на горбу прямо к дому. Жалко только вот: памятник не запасла. Долго колебалась - железный крест понравился, так, пожалуй, оборжавеет скоро, а кто покрасит? Сыновья, если и приедут когда, так выпьют на могилке, да и айда. Да и не приедут поди, кто поедет в холодные стены, это ведь не к матери приехать - на пироги да на чекушечку. Нет, надо было все-таки тот, мраморный, брать, тяжел, правда, и дорого, но не это страшно. Что тяжел? За бутылку наши мужики хоть лешего стащат, а денег, продавщица сказала, надо семь тыщ - эко дело, я бы не ела, не пила, а накопила. Другое страшит: как придавят такой-то махиной, и захочешь домой сбегать, посмотреть, как там что, да и не выберешься. Но зато вечный - ни красить, ни белить, хоть сто лет простоит. Хотя что есть вечного? Вон барин-то Белопольский своему сыночку какой крест мраморный заворотил, а что с ним стало? Как церковь начали ломать, так и сколупнули этот памятник, с тех пор вот и валяется на боку незнамо на чьей могиле.
Предаваясь долгим и печальным своим размышлениям, Егоровна краем уха все-таки слышала, как ветер раскачивает антенну на крыше, как она не поддается, а он напирает, и она беспомощно дергается, упруго, толчками. По проволокам, растянутым в разные стороны, стекают колкие от мороза снежинки, получается звук тонкий, жалобный... Такую мелодию она слышала иногда по радио.
Постепенно мысли Егоровны переместились со смерти на жизнь, на те времена, когда ее, молодую и красивую, дочку питерского рабочего, перебравшегося после революции в деревню, повел в сельсовет единственный во всей округе тракторист.
Ей казалось, что тысячи любопытных взглядов впились в ее кашемировое платье, которое маменька перешила из своего. Получилось платье необычное, городское, таких в деревне и самые главные модницы не нашивали.
Не успела она вдоволь отхлебнуть семейного счастья, как началась война. Мужа еще до этого призвали, вроде бы на укрепление границ на три месяца, да только там он и увяз на все четыре года. Осталась она с животом. Швыряя на печку мешочек с мороженой клюквой, мать шипела и сердилась, что дочка такой доброй оказалась - сразу после свадьбы живот стал расти будто на дрожжах. Убегала в слезах в сенник, падала в душистое сено, уставясь глазами в щелочку на крыше, молилась небу, просила пощады и для себя, и для мужа.
Родила девочку, оставила на бабкиных руках, а сама - работать. Будто какая-то сжатая пружина была в ней до поры до времени, а распрямилась - откуда и сила, и сноровка взялись.
...Ветер не унимался, все свистел и пытался раскачать антенну.
- Не упала бы на крышу, шифер разобьет, - подумала привычно заботливо и тут же опять окунулась в воспоминания.
Муж вернулся чуть ли не через год после войны. Она все это время жила только надеждой. Читая в темноте его письма, выученные наизусть, мечтала о том, как он вернется, пусть без рук, без ног, лишь бы живой. Он вернулся с руками и с ногами, даже не раненый. Тихо прокрался в горницу, где она в страхах своих за него уносилась так далеко, будто над бездной скользила - сердце замирало. А он вошел на цыпочках, подхватил ее, будто дитя, и разом убил все страхи. С тех пор она жила и никогда ничего не боялась, не боялась до самого сегодняшнего дня.
То лето, когда он вернулся, было холодное, сырое и туманное. Они вдвоем валили лес, готовились строить свой дом. Заметив, что она совсем упарилась, муж расстилал шинель между пнями, и они садились обедать тем, что Бог послал. А потом он, как бы шутя, играя, толкал ее на спину, и они любили друг друга, любили долго и ненасытно, будто наверстывая все дни и ночи, отданные войне и ожиданию. Лес шумел, точно пьянея от их любви, качали макушками елки, когда она, застегивая кофточку, шептала:
- И когда ты эту шинель носить перестанешь? Смотри, намокла вся, не дотащить будет.
- Дотащу, - смеялся он, - столько лет таскал, а тут что же? Шинель для солдата - и постель, и одеяло. Да и не только для солдата, - хитро щурился он, вгоняя Егоровну в краску. - А сниму, когда дом дострою.
Так и выполнил свое обещание. Дом срубил в соседней деревне, на самом берегу реки. Шутил, бывало:
- Это чтобы тебе ближе воду таскать, а мне рыбу ловить.
Так и было. Она носила на коромысле воду, изгибаясь под тяжестью третьего ведра, которое умудрялась прихватить с собой, а он, увидев из окна такое безобразие, выбегал навстречу, подхватывал на виду у всех баб, вызывая у кого зависть, у кого снисходительную улыбку.
А когда приходила весна и вода подступала чуть ли не под самые окна, он спешил на рыбалку. Но в суматохе собравшихся на берегу мужиков, в писке и гомоне ребятишек рыбачить не мог, возвращался домой сердитый:
- Я лучше ночью пойду.
Она, молитвенно сложив руки, клянчила:
- Возьми меня с собой, я рыбу выбирать буду.
Иногда он соглашался и брал, но она, едва ухватив вместо рыбины попавшуюся в сак лягушку, визжала тонко и так пронзительно, что в окнах начинали зажигаться огни. Он прогонял ее, но и в доме, стоя у темного окна, покачивая изредка зыбку, в которой спал очередной ребенок, следила за ним по мельканию цигарки, которую он постоянно мусолил в уголках губ.
Увидев утром на печи мокрую шинель, Егоровна сердилась:
- Давай тебе костюм купим или плащ. Пора уж забыть про войну. Вон Феня своему Енчилу макинтош купила, дорогущий. А шинель давай изрежем на голицы, смотри-ка, сколько добра получится, я сама и изошью.
- Нет! - сказал он сердито, будто отрубил.
Но все-таки снял шинель с печки, подержал на солнышке, сухую грязь голиком отскоблил и повесил в чулане, в самом дальнем углу. Постепенно сверху навесили в три слоя самой разной ненужной одежды и про шинель вскоре совсем позабыли.
Егоровна повернулась на другой бок, жалобно скрипнула кровать всеми пружинами сразу. Печка совсем уже не грела.
- Выстыло-то как быстро, - опять тоскливо подумала она. - И как я оплошала нынче. Да что оплошала! К этому все и шло. Давно уж народ-то из деревни слинял, кто в город, кто на кладбище. Вон и дома, крепкие еще избы, на дрова пилят, не стесняются. Сначала было дачники позарились на эти места - лес, грибы-ягоды, та же рыбалка. А когда чуть ли не у каждого машина появилась, селиться тут перестали. К домам не проедешь - река мешает, а на берегу оставлять - одно переживание. Правда, несколько лет назад объявилась пара, мать и сын, непутные оба, горькие пьяницы. Но Егоровна радовалась - все же живые души. Только недолгой оказалась ее радость.
Поехал как-то парень в соседнюю деревню за самогоном, на лыжах поехал, да и замерз в сугробе. Пока наткнулись случайно, пока откопали, в морг отправили, а из морга - прямо на кладбище. По пути тракторист-то хлебанул лишку и решил по сугробам до деревни пробиться, матери, значит, сообщить. Ничего, трактор-то гусеничный, пробились к вечеру, вошли с известием, а она на полу мертвая лежит, под шкаф забилась, еле вытащили - то ли отравилась какой заразой, то ли задрогла в нетопленой избе. Кое из чего тут же гроб сколотили, насобирала Егоровна висков старых - и в гроб постелить, и покойницу одеть. За медичкой сбегали, она справку написала, чтобы еще раз в город не ехать, да утром разом и похоронили обоих.
С тех пор Егоровна стала не то чтобы бояться, а опасаться одинокой смерти. Летом еще ничего, все время крутится народ - то грибники забредут, то пастух стадо пригонит, коровки мычат - любота.
А вот осенью - хуже. Река, которой так радовался муж, стала главной бедой. И сам-то он, почитай, из-за реки погиб. В ноябре это было, река только-только схватилась льдом. А он выпил с мужиками на том берегу да и запоздал, не решился ночью лед долбить. Развел костерок на берегу и решил до утра переждать.
У Егоровны сердце почувствовало беду. Выбежала на берег, увидела только снопы искр, взлетающих в небо, а не перебежишь - лед еще тонок. Наутро его нашли мертвого, и не обгорел почти, даже шапка на голове осталась, отравился, видно, дымом.
С тех пор и невзлюбила она реку, особенно осеннюю, когда почтальонка даже не прибежит, жди не жди. А так-то хорошо, машина на берег приходит, всем запасешься и лежи зиму у печки под теплым боком. В свои девяносто с лишним лет Егоровна была еще светла умом, умудрялась все запасы на зиму сделать, никогда не сидела без дров.
Не раз ей предлагали и даже требовали, чтобы она поехала жить в дом престарелых. Но она отказывалась, не хотела детей позорить. Сыновья, ведь они в своих поступках не вольны, им как жены разрешат, так и ладно. А у дочки как-то зиму прожила. Город большой, ей все наказывали на улицу не выходить, чтобы не потеряться. Хорошо там, все понравилось: и зять непьющий, и дети уже взрослые. Только вот тесно, воздуху там мало, грудь так и давит. Да и безделье одолело, еле лета дождалась и вернулась домой.
- Ну, как в городе? - спрашивали бабы у хлебной машины.
- Хорошо, - качала она седой головой. - Хорошо, если будешь жить глухой, слепой и немой. Нет, бабы, отсидела я год, хватит, не поеду больше, буду дома помирать. Похоронит кто-нибудь - поверх земли не оставят.
И в этот же день купила еще одну тележку дров. Дров-то каждую осень покупала и в эту - тоже, хороших, березовых, кой-где только осиновое полено попадется. А вот со спичками оплошала. Купила, как обычно, их целый пакет, чтобы на всю зиму, и повесила в чулане на гвоздь. Хватилась два дня назад - нет пакета. И дров уж наносила, оклала в печку клеточкой, чтобы просохли до утра, и бересты надрала целую охапку. Чиркни спичкой - и загорится. А тут хвать спичек-то, а их и нет. Так и заревела белугой. Это ведь, поди, Витька Чудинов, поганец, спер. Он последний приходил к ней, клянчил выпить или хоть корвалольчику накапать, грозил, что умрет на крыльце, он и спер, пока она с корвалолом-то шарашилась. Больше некому.
А до людей теперь не дойти, нога шибко болит. Еще до осени нога почернела и распухла, пришлось ехать в больницу. Егоровна долго объясняла молодому хирургу, что у нее гангрена. Он сопротивлялся, не верил, Егоровна настаивала. Так довела, что он рассердился и скомандовал:
- Ложись, показывай, где резать!
Только, напугавшись, и угомонилась. Надавали ей таблеток да мазей, медичка целую неделю бегала уколы делать. Полегчало немного. Но до людей по снегу все равно не дойти, шибко боялась замерзнуть в снегу и пролежать там до весны. Решила помирать дома, все равно ведь пора, живи не живи, а помирать надо.
Достала из печки чугунок с еще теплой водой, вылила в корыто, помылась, одела все чистое. Сверху - пальто, которое покойный муж из города привез, так в нем и легла под одеяло, еле согрелась. В невеселых думах своих куда только не слетала. А под утро забылась коротким тревожным сном. И увидела в этом сне мужа, хозяина. Будто стоит он под окошком в старой своей шинели, улыбается через стекло, манит ее к себе. А она мотает головой, отказывается, машет рукой, мол, сам ко мне иди. И вдруг он там, за окном, говорит, да так громко говорит, что ей в избе слышно:
- Вот сейчас закурю и приду. Достает пачку папирос и коробок спичек. Чиркает...
И в этот миг Егоровна проснулась, это в зале щелкнул выключатель, он всегда сам включается, ослабло там что-то, только пугает Егоровну.
Очнувшись совсем ото сна, она поднялась и побрела в чулан. Под ворохом всякой одежды нашарила шинель мужа. Опустила руку в карман и замерла: спички! Целый коробок. Заплакала, заголосила, веря и не веря в то, что беда отступила.
Через час дрова прогорели, и в избу полилось долгожданное тепло. Егоровна согрела чайник, принесла его в зало, разложила конфеты, пряники и начала кутить. Но перед этим зажгла свечу у портрета мужа, как всегда это делала по большим праздникам, решила:
- Пусть тебе посветлей там будет. Ишь ты какой у меня, и оттуда мне помогаешь...(с)
Откровенность приносит пользу тому, кто слушает и вред тому, кто говорит (с)
Буду лежать, пока крысы не обгрызут. Праздники. Почтальонка долго не придет, - размышляла она, - а после прибежит с пенсией, откроет калитку - нарочно незапертой оставила - увидит и ужаснется. Побежит через лес, через сугробы народ звать, разошлет всем телеграммы, если успеет адреса взять. Вот они припасены на столе. Тут же и чемоданчик с приданым, и деньги в узелочке на похороны, чтобы детей не обременять. Никогда не обременяла, чего уж теперь. У меня и оградка припасена, который год стоит в сарае, еще по дешевке купила, когда Витька Чудинов, разворовывая остатки колхозной мастерской, резал все подряд, варил оградки и продавал. Недорого брал - ящик самогонки, все старухи запаслись. Хорошо, что и мне-то товарка с почтальонкой наказала, а то бы и не досталось. Хлопот теперь бы. А тут сбегала, ноги-то еще хорошо работали, договорилась. Расстарался для меня Витька, криулей всяких наварил, да вместе с зятем и приволок на горбу прямо к дому. Жалко только вот: памятник не запасла. Долго колебалась - железный крест понравился, так, пожалуй, оборжавеет скоро, а кто покрасит? Сыновья, если и приедут когда, так выпьют на могилке, да и айда. Да и не приедут поди, кто поедет в холодные стены, это ведь не к матери приехать - на пироги да на чекушечку. Нет, надо было все-таки тот, мраморный, брать, тяжел, правда, и дорого, но не это страшно. Что тяжел? За бутылку наши мужики хоть лешего стащат, а денег, продавщица сказала, надо семь тыщ - эко дело, я бы не ела, не пила, а накопила. Другое страшит: как придавят такой-то махиной, и захочешь домой сбегать, посмотреть, как там что, да и не выберешься. Но зато вечный - ни красить, ни белить, хоть сто лет простоит. Хотя что есть вечного? Вон барин-то Белопольский своему сыночку какой крест мраморный заворотил, а что с ним стало? Как церковь начали ломать, так и сколупнули этот памятник, с тех пор вот и валяется на боку незнамо на чьей могиле.
Предаваясь долгим и печальным своим размышлениям, Егоровна краем уха все-таки слышала, как ветер раскачивает антенну на крыше, как она не поддается, а он напирает, и она беспомощно дергается, упруго, толчками. По проволокам, растянутым в разные стороны, стекают колкие от мороза снежинки, получается звук тонкий, жалобный... Такую мелодию она слышала иногда по радио.
Постепенно мысли Егоровны переместились со смерти на жизнь, на те времена, когда ее, молодую и красивую, дочку питерского рабочего, перебравшегося после революции в деревню, повел в сельсовет единственный во всей округе тракторист.
Ей казалось, что тысячи любопытных взглядов впились в ее кашемировое платье, которое маменька перешила из своего. Получилось платье необычное, городское, таких в деревне и самые главные модницы не нашивали.
Не успела она вдоволь отхлебнуть семейного счастья, как началась война. Мужа еще до этого призвали, вроде бы на укрепление границ на три месяца, да только там он и увяз на все четыре года. Осталась она с животом. Швыряя на печку мешочек с мороженой клюквой, мать шипела и сердилась, что дочка такой доброй оказалась - сразу после свадьбы живот стал расти будто на дрожжах. Убегала в слезах в сенник, падала в душистое сено, уставясь глазами в щелочку на крыше, молилась небу, просила пощады и для себя, и для мужа.
Родила девочку, оставила на бабкиных руках, а сама - работать. Будто какая-то сжатая пружина была в ней до поры до времени, а распрямилась - откуда и сила, и сноровка взялись.
...Ветер не унимался, все свистел и пытался раскачать антенну.
- Не упала бы на крышу, шифер разобьет, - подумала привычно заботливо и тут же опять окунулась в воспоминания.
Муж вернулся чуть ли не через год после войны. Она все это время жила только надеждой. Читая в темноте его письма, выученные наизусть, мечтала о том, как он вернется, пусть без рук, без ног, лишь бы живой. Он вернулся с руками и с ногами, даже не раненый. Тихо прокрался в горницу, где она в страхах своих за него уносилась так далеко, будто над бездной скользила - сердце замирало. А он вошел на цыпочках, подхватил ее, будто дитя, и разом убил все страхи. С тех пор она жила и никогда ничего не боялась, не боялась до самого сегодняшнего дня.
То лето, когда он вернулся, было холодное, сырое и туманное. Они вдвоем валили лес, готовились строить свой дом. Заметив, что она совсем упарилась, муж расстилал шинель между пнями, и они садились обедать тем, что Бог послал. А потом он, как бы шутя, играя, толкал ее на спину, и они любили друг друга, любили долго и ненасытно, будто наверстывая все дни и ночи, отданные войне и ожиданию. Лес шумел, точно пьянея от их любви, качали макушками елки, когда она, застегивая кофточку, шептала:
- И когда ты эту шинель носить перестанешь? Смотри, намокла вся, не дотащить будет.
- Дотащу, - смеялся он, - столько лет таскал, а тут что же? Шинель для солдата - и постель, и одеяло. Да и не только для солдата, - хитро щурился он, вгоняя Егоровну в краску. - А сниму, когда дом дострою.
Так и выполнил свое обещание. Дом срубил в соседней деревне, на самом берегу реки. Шутил, бывало:
- Это чтобы тебе ближе воду таскать, а мне рыбу ловить.
Так и было. Она носила на коромысле воду, изгибаясь под тяжестью третьего ведра, которое умудрялась прихватить с собой, а он, увидев из окна такое безобразие, выбегал навстречу, подхватывал на виду у всех баб, вызывая у кого зависть, у кого снисходительную улыбку.
А когда приходила весна и вода подступала чуть ли не под самые окна, он спешил на рыбалку. Но в суматохе собравшихся на берегу мужиков, в писке и гомоне ребятишек рыбачить не мог, возвращался домой сердитый:
- Я лучше ночью пойду.
Она, молитвенно сложив руки, клянчила:
- Возьми меня с собой, я рыбу выбирать буду.
Иногда он соглашался и брал, но она, едва ухватив вместо рыбины попавшуюся в сак лягушку, визжала тонко и так пронзительно, что в окнах начинали зажигаться огни. Он прогонял ее, но и в доме, стоя у темного окна, покачивая изредка зыбку, в которой спал очередной ребенок, следила за ним по мельканию цигарки, которую он постоянно мусолил в уголках губ.
Увидев утром на печи мокрую шинель, Егоровна сердилась:
- Давай тебе костюм купим или плащ. Пора уж забыть про войну. Вон Феня своему Енчилу макинтош купила, дорогущий. А шинель давай изрежем на голицы, смотри-ка, сколько добра получится, я сама и изошью.
- Нет! - сказал он сердито, будто отрубил.
Но все-таки снял шинель с печки, подержал на солнышке, сухую грязь голиком отскоблил и повесил в чулане, в самом дальнем углу. Постепенно сверху навесили в три слоя самой разной ненужной одежды и про шинель вскоре совсем позабыли.
Егоровна повернулась на другой бок, жалобно скрипнула кровать всеми пружинами сразу. Печка совсем уже не грела.
- Выстыло-то как быстро, - опять тоскливо подумала она. - И как я оплошала нынче. Да что оплошала! К этому все и шло. Давно уж народ-то из деревни слинял, кто в город, кто на кладбище. Вон и дома, крепкие еще избы, на дрова пилят, не стесняются. Сначала было дачники позарились на эти места - лес, грибы-ягоды, та же рыбалка. А когда чуть ли не у каждого машина появилась, селиться тут перестали. К домам не проедешь - река мешает, а на берегу оставлять - одно переживание. Правда, несколько лет назад объявилась пара, мать и сын, непутные оба, горькие пьяницы. Но Егоровна радовалась - все же живые души. Только недолгой оказалась ее радость.
Поехал как-то парень в соседнюю деревню за самогоном, на лыжах поехал, да и замерз в сугробе. Пока наткнулись случайно, пока откопали, в морг отправили, а из морга - прямо на кладбище. По пути тракторист-то хлебанул лишку и решил по сугробам до деревни пробиться, матери, значит, сообщить. Ничего, трактор-то гусеничный, пробились к вечеру, вошли с известием, а она на полу мертвая лежит, под шкаф забилась, еле вытащили - то ли отравилась какой заразой, то ли задрогла в нетопленой избе. Кое из чего тут же гроб сколотили, насобирала Егоровна висков старых - и в гроб постелить, и покойницу одеть. За медичкой сбегали, она справку написала, чтобы еще раз в город не ехать, да утром разом и похоронили обоих.
С тех пор Егоровна стала не то чтобы бояться, а опасаться одинокой смерти. Летом еще ничего, все время крутится народ - то грибники забредут, то пастух стадо пригонит, коровки мычат - любота.
А вот осенью - хуже. Река, которой так радовался муж, стала главной бедой. И сам-то он, почитай, из-за реки погиб. В ноябре это было, река только-только схватилась льдом. А он выпил с мужиками на том берегу да и запоздал, не решился ночью лед долбить. Развел костерок на берегу и решил до утра переждать.
У Егоровны сердце почувствовало беду. Выбежала на берег, увидела только снопы искр, взлетающих в небо, а не перебежишь - лед еще тонок. Наутро его нашли мертвого, и не обгорел почти, даже шапка на голове осталась, отравился, видно, дымом.
С тех пор и невзлюбила она реку, особенно осеннюю, когда почтальонка даже не прибежит, жди не жди. А так-то хорошо, машина на берег приходит, всем запасешься и лежи зиму у печки под теплым боком. В свои девяносто с лишним лет Егоровна была еще светла умом, умудрялась все запасы на зиму сделать, никогда не сидела без дров.
Не раз ей предлагали и даже требовали, чтобы она поехала жить в дом престарелых. Но она отказывалась, не хотела детей позорить. Сыновья, ведь они в своих поступках не вольны, им как жены разрешат, так и ладно. А у дочки как-то зиму прожила. Город большой, ей все наказывали на улицу не выходить, чтобы не потеряться. Хорошо там, все понравилось: и зять непьющий, и дети уже взрослые. Только вот тесно, воздуху там мало, грудь так и давит. Да и безделье одолело, еле лета дождалась и вернулась домой.
- Ну, как в городе? - спрашивали бабы у хлебной машины.
- Хорошо, - качала она седой головой. - Хорошо, если будешь жить глухой, слепой и немой. Нет, бабы, отсидела я год, хватит, не поеду больше, буду дома помирать. Похоронит кто-нибудь - поверх земли не оставят.
И в этот же день купила еще одну тележку дров. Дров-то каждую осень покупала и в эту - тоже, хороших, березовых, кой-где только осиновое полено попадется. А вот со спичками оплошала. Купила, как обычно, их целый пакет, чтобы на всю зиму, и повесила в чулане на гвоздь. Хватилась два дня назад - нет пакета. И дров уж наносила, оклала в печку клеточкой, чтобы просохли до утра, и бересты надрала целую охапку. Чиркни спичкой - и загорится. А тут хвать спичек-то, а их и нет. Так и заревела белугой. Это ведь, поди, Витька Чудинов, поганец, спер. Он последний приходил к ней, клянчил выпить или хоть корвалольчику накапать, грозил, что умрет на крыльце, он и спер, пока она с корвалолом-то шарашилась. Больше некому.
А до людей теперь не дойти, нога шибко болит. Еще до осени нога почернела и распухла, пришлось ехать в больницу. Егоровна долго объясняла молодому хирургу, что у нее гангрена. Он сопротивлялся, не верил, Егоровна настаивала. Так довела, что он рассердился и скомандовал:
- Ложись, показывай, где резать!
Только, напугавшись, и угомонилась. Надавали ей таблеток да мазей, медичка целую неделю бегала уколы делать. Полегчало немного. Но до людей по снегу все равно не дойти, шибко боялась замерзнуть в снегу и пролежать там до весны. Решила помирать дома, все равно ведь пора, живи не живи, а помирать надо.
Достала из печки чугунок с еще теплой водой, вылила в корыто, помылась, одела все чистое. Сверху - пальто, которое покойный муж из города привез, так в нем и легла под одеяло, еле согрелась. В невеселых думах своих куда только не слетала. А под утро забылась коротким тревожным сном. И увидела в этом сне мужа, хозяина. Будто стоит он под окошком в старой своей шинели, улыбается через стекло, манит ее к себе. А она мотает головой, отказывается, машет рукой, мол, сам ко мне иди. И вдруг он там, за окном, говорит, да так громко говорит, что ей в избе слышно:
- Вот сейчас закурю и приду. Достает пачку папирос и коробок спичек. Чиркает...
И в этот миг Егоровна проснулась, это в зале щелкнул выключатель, он всегда сам включается, ослабло там что-то, только пугает Егоровну.
Очнувшись совсем ото сна, она поднялась и побрела в чулан. Под ворохом всякой одежды нашарила шинель мужа. Опустила руку в карман и замерла: спички! Целый коробок. Заплакала, заголосила, веря и не веря в то, что беда отступила.
Через час дрова прогорели, и в избу полилось долгожданное тепло. Егоровна согрела чайник, принесла его в зало, разложила конфеты, пряники и начала кутить. Но перед этим зажгла свечу у портрета мужа, как всегда это делала по большим праздникам, решила:
- Пусть тебе посветлей там будет. Ишь ты какой у меня, и оттуда мне помогаешь...(с)
Откровенность приносит пользу тому, кто слушает и вред тому, кто говорит (с)
[син]Долг платежом опасен (с)[/син]
NEW 31.01.05 23:49
in Antwort Zwecke 31.01.05 22:51
Давайте, пожалуйста, ссылку на источник.
Alex27j
Глубина - Глубина, я не твой.
Поплачь обо мне, Глубина...
Alex27j
Глубина - Глубина, я не твой.
Поплачь обо мне, Глубина...
NEW 01.02.05 00:01
in Antwort Zwecke 31.01.05 22:51
хорошо..Вот уйдет поколение этих русских бабушек и что останется...А может как-то по другому все будет,и тоже неплохо,главное чтобы сердца чистые были. 
не божемойкай
01.02.05 07:45
in Antwort Zwecke 31.01.05 22:51
эхххх.... сразу про свою бабушку вспомнила.... которой 95 лет.... которая в Падерборне живет.... 
Вы что делаете? Ничего? Тогда давайте быстрее!
Вы что делаете? Ничего? Тогда давайте быстрее!
Глаза боятся, а руки трогают
NEW 01.02.05 09:21
in Antwort Zwecke 31.01.05 22:51
уж очень много написано-
NEW 01.02.05 14:49
in Antwort Zwecke 31.01.05 22:51
NEW 02.02.05 07:56
in Antwort галина 1954 01.02.05 00:01
что останется? ну большинства деревень точно не останется, сколько их умирает вместе с такими бабушками..... 
а вообще я ей завидую, по хорошему завидую, 90 лет (это ведь реальный персонаж), одна вдали от цивилизации, и на своих ногах до сих пор, хотя.... может потому и на своих ногах, что вдали..... и жизнь ведь нелегкая была, а она довольна и счастлива..... цельная натура, мало таких увы 
или мне не попадаются
Откровенность приносит пользу тому, кто слушает и вред тому, кто говорит (с)
а вообще я ей завидую, по хорошему завидую, 90 лет (это ведь реальный персонаж), одна вдали от цивилизации, и на своих ногах до сих пор, хотя.... может потому и на своих ногах, что вдали..... и жизнь ведь нелегкая была, а она довольна и счастлива..... цельная натура, мало таких увы или мне не попадаются Откровенность приносит пользу тому, кто слушает и вред тому, кто говорит (с)
[син]Долг платежом опасен (с)[/син]
NEW 02.02.05 08:02
in Antwort птаха 7 01.02.05 07:32
а я прослезилась...... хоть и много читать, но........ вообщем слов нет, щемящее чувство тоски от этого рассказа и грусть
Откровенность приносит пользу тому, кто слушает и вред тому, кто говорит (с)
Откровенность приносит пользу тому, кто слушает и вред тому, кто говорит (с)
[син]Долг платежом опасен (с)[/син]
NEW 02.02.05 08:05
in Antwort tyumenka 01.02.05 07:45
тоже одна живет? а я уверена ,что мне до таких лет не дожить, то поколение все же крепче
Откровенность приносит пользу тому, кто слушает и вред тому, кто говорит (с)
Откровенность приносит пользу тому, кто слушает и вред тому, кто говорит (с)
[син]Долг платежом опасен (с)[/син]
NEW 02.02.05 08:48
in Antwort Zwecke 02.02.05 08:05
не... она не одна живет.... тока лутче бы одна жила.... дольше проживет, если одна....
Вы что делаете? Ничего? Тогда давайте быстрее!
Вы что делаете? Ничего? Тогда давайте быстрее!
Глаза боятся, а руки трогают